Поцелуй льва - [24]

Когда суп был на столе, пани Шебець присоединилась к нам, а пан Коваль, как обычно, пожелал «приятного аппетита» и я с аппетитом съел первую ложку. Однако, глотая, я ощутил какой-то странный вкус во рту.

― В чём дело, Михась? Думаешь, только твоя мама готовит вкусный суп? ― спросила пани Шебець, заметив как я скривился. К сожалению, я смог ей ответить, только выплюнув суп в тарелку:

― Он имеет привкус мыла!

― У тебя не все дома? ― сурово вытаращилась она на меня, как будто я совершил преступление. И я понял, что приязни мне от неё теперь ждать нечего.

Пан Коваль спас меня, попробовав суп. Он подтвердил, что там есть мыло. Фактически, он выловил хороший кусок в своей тарелке. Как оказалось, суп охлаждался в умывальнике, а мыло упало в него с верхней полочки.

Сегодня, обрадовавшись возвращением пана Коваля, она наверно забыла про этот инцидент. Я был очень благодарен ей за приглашение, потому что с начала занятий я часто ложился спать голодным. Пока что было открыто только несколько бакалейных и хлебных магазинов, и товара там почти не было.

Чтобы что-либо купить необходимо было часами стоять в очередях.

Постучав в двери пана Коваля, я услышал: «Кто там?» Я обозвался. «Подожди. Я уже иду».

Вскоре он стоял передо мной, небритый в помятом пиджаке, грязных штанах и ботинках. Это был не тот пан Коваль, которого я знал перед его отъездом в отпуск. Тогда он выглядел как настоящий пан ― в однобортном твидовом пиджаке, тщательно выглаженных брюках, рубашке с накрахмаленным воротником, полосатом галстуке, шляпе Борсалино и туфлях от старого обувного мастера с улицы Русской. Не было и жилета с часами на серебряной цепочке, которые он носил в левом кармане. Его лицо было изнурённым, а усы ― неухоженными. Единственное, что осталось в нём от бывшего пана Коваля ― та особая искорка в глазах, перед которой не могла устоять ни одна женщина.

Со словами: «Всё-таки ты выжил без меня», он протянул мне руки. Осматривая меня, он добавил: «Честно говоря, я сомневался, что увижу тебя снова».

Я хотел узнать, что с ним случилось, но он пообещал рассказать мне в другой раз.

Сейчас у него была «куча других проблем». Я знал, что он имел ввиду. Во время Первой мировой войны он сражался против россиян и большевиков. И вот они тут (этого он не ожидал ― надеялся, что Львов останется за немцами), поэтому надо было уничтожить или спрятать всё, что связано с его прошлым. Он хотел побыть в одиночестве, поэтому сказал мне переночевать у Богдана.

На веранде мои ноздри защекотал запах жаренного цыплёнка. Вот не повезло ― прозеваю такую роскошь! Я даже хотел было вернуться и сказать пану Ковалю что никуда не пойду, но это было бы некрасиво. Я утешал себя мыслю, что у Богдановой мамы тоже что-нибудь найдётся ― хоть какой-то картофельный суп или каша. Может даже и с салом..?

Только я вышел с веранды, как услышал: «Ой, это ты Михайло? А я не знал, правильно ли попал». Возле лестницы стоял какой-то мужчина. Голос казался знакомым, но я его не узнал. Смотрелся он как советчик. Был одет в серую фуфайку и дешёвую шапку из искусственного меха с красной звездой.

Наконец я узнал его. Это был младший брат моей матери.

― Дядя Андрей! Кто бы мог подумать! Как вы сюда добрались?

Он подошёл ближе, оглядывая меня с ног до головы.

― Ну ты и вырос!

Мы пожали руки. Его ладонь была тяжёлой, твёрдой как кора, огрубелой от работы на железнодорожных путях. Я спросил, что это за одежда на нём. Оказалось, что это форма железнодорожников.

Он отказался зайти и поздороваться с паном Ковалем. Дядя Андрей спешил «отметиться в железнодорожном институте». Его «откомандировали» на пятинедельные курсы, после которых он станет бригадиром.

― В Польше такого нечего было и ждать, ― сказал он. ― Теперь мы имеем возможность роста.

Он выехал из Яворы сегодня утром поездом, который делал первый рейс во Львов. Нужно было время, чтобы наладить железнодорожное сообщение, потому что польский путь был уже, его пришлось расширять для российских поездов.

―Что же, ― сказал он, ― я уже опоздал. Должен идти. Зайду ещё, расскажу как там Явора. А это тебе от матери, ― он засунул руку в сумку и дал мне письмо.

Когда мы разошлись, я не сразу пошёл к Богдану. Сел на лавочку в парке возле собора св. Юра и прочитал письмо.

«Мой сын Михаил!

Прошёл не один месяц с тех пор, как ты получил от меня весточку. Я конечно пыталась как-то связаться в начале сентября, но напрасно ― война разорвала все связи. Я умоляла директора почты принять телеграмму, но он отказался. Я хотела даже дать ему курицу, но ничего не вышло: сказал что телеграф теперь только для военных. Плач тоже не помог. Он вёл себя нагло и бездушно, говорил: „Женщина, твой муж умер в тёплой кровати, подумай о наших солдатах, которые гибнут на поле боя, защищая Польшу“.

Ты, я думаю, понял ― я не осмелилась сказать это прямо ― твой отец отошёл в вечный мир. Он мирно скончался во сне 17 августа. Я хотела, что бы ты приехал, потому что люди в селе говорят, что если дети не приходят на похорон, то дорога покойнику будет бугристой. Я в это не верю, поэтому не вини себя, ты не знал, во всём виновата война.