Побережье Сирта - [83]

Ванесса продолжала молчать.

— …Я был там, у тебя есть все основания быть довольной, — продолжал я, не скрывая своего дурного настроения. — Мне кажется, я предоставил твоим гостям захватывающий сюжет для разговора.

— Я не просто довольна, я счастлива, — сказала она и вдруг, схватив мои руки, стала осыпать их пылкими поцелуями. — …Орсенна вспомнила о своих воинских доблестях. Я горжусь тобой, — добавила она с горячностью, которая, однако, не рассеяла всех моих сомнений. В ее словах была малая толика пафоса, которого раньше я у нее не замечал; хотя, может быть, я просто слишком чутко прореагировал на то смущение, которым неизменно сопровождаются проявления женского патриотизма.

— Кто говорит о новых воинских доблестях? Мне, Ванесса, кажется, что все здесь прямо-таки живут твоим воображением, — добавил я холодно. — Должен предупредить тебя, что салоны дворца Альдобранди забежали вперед в этой истории. Не было ведь даже никакой перестрелки. Я запретил давать отпор. — Говоря это, я, конечно, немного сместил акценты; просто я вдруг оказался в роли всадника, чья лошадь внезапно закусила удила.

Ванесса дважды посмотрела на меня с выражением недоверчивого удивления, словно не веря своим глазам.

— Разумеется, Альдо, ты был так осторожен в этом деле… Ты прямо само благоразумие, — покладисто ответила она, словно успокаивая уязвленное самолюбие капризного ребенка. — Должна тебе сказать, что здесь все восхищаются тобой, тем, что ты проявил такое самообладание.

— Все? — удивленно спросил я, чувствуя, насколько ей не идет это апеллирование к прописным истинам. — Все? Но, Ванесса, что ты хочешь этим сказать? В Маремме же не произносится ни единого слова, которое исходило бы не от тебя.

Ванесса раздраженно вскочила и вдруг почуяла дичь, как я шутливо называл это в минуты нашей близости: у нее при этом был такой вид, словно она ловит дуновение ветра; она принялась расхаживать своими крупными и эластичными, как у львицы, шагами, отчего комната вдруг сразу уменьшилась в размере. И снова у меня появилось ощущение, на этот раз еще более сильное, что с того самого момента, как я вошел, она не переставала быть на сцене.

— Ты ошибаешься, Альдо, — сказала она наконец. — Еще вчера это было действительно так, но сегодня я утратила свою власть. Все это теперь ускользает от нас, — добавила она как-то очень спокойно.

— А мне кажется, что ничего до настоящего времени от тебя не ускользнуло. Это ведь ты захотела, чтобы я отправился туда. Ты дала мне понять.

Ванесса остановилась у окна и задержала свой задумчивый взгляд на канале.

— Может быть, — сказала она, равнодушно пожимая плечами. — Теперь это уже не имеет значения.

— Не имеет значения… Через два дня возвращается капитан. И мне придется что-то ему отвечать, — возразил я изменившимся голосом. — Ты думаешь, он так легко предаст случившееся забвению?

— Ты, Альдо, придаешь своей персоне слишком много значения, — заметила она далеким голосом. — В тебе нет смирения. Ни ты, ни я не значим так уж много в этом деле, — добавила она непререкаемым тоном.

— Я был там, Ванесса, и ты этого хотела, — наклоняясь к ней, сказал я тихим, терпеливым голосом, как говорят, когда пытаются привлечь внимание засыпающего человека.

— Нет, Альдо. Там был некто. Потому что не было другого выхода. Потому что пришло время. Потому что кто-то так или иначе должен был там побывать… Ты заметил, — сказала она более тихим голосом, хватая меня за запястье, — как внезапно все меняет свой смысл, когда что-то должно появиться на свет?.. Марино тебе никогда не рассказывал про свое кораблекрушение?

Она бросила на меня взгляд сбоку, и в ее голосе снова появилась та задушевная и одновременно ироническая интонация, которая непроизвольно возвращалась к ней, когда она говорила о капитане.

— Это такая вещь, которую трудно себе представить, правда ведь, Альдо? При его-то страсти к сельскому хозяйству. Но очевидно, о людях никогда не нужно судить по их внешнему виду, да и к тому же это было, может быть, в какой-то предшествующей жизни. Когда он показывает руку, где не хватает двух пальцев, потерянных во время этого приключения, то почему-то начинаешь невольно думать о нем — как бы тебе сказать? — как о человеке, на котором стоит клеймо.

Она рассмеялась своим жемчужным смехом.

— Ни у кого в Сирте нет такого послужного списка, как у Марино, — сухо возразил я.

— Не сердись, Альдо… — И снова легкий смех, в котором было что-то хищное — явно в мой адрес. — Ты же знаешь, как я его люблю. Он мой старый друг. Так вот! Вернемся к этому кораблекрушению… Альдо! Не знаю, можешь ли ты себе представить Марино в роли морского волка, который стоит со скрещенными руками на палубе тонущего корабля, — бросила она мне, словно только что невзначай заметив забавную невероятность нарисованной ею картины. — «Сначала женщины и дети…» Ну да, я представляю себе это достаточно живо.

Я улыбнулся в свою очередь, решив, что будет лучше, если я включусь в ее игру.

— В нем есть какая-то естественная величественность, которую ты недооцениваешь.

— Ни женщин, ни детей не было, только экипаж: это был военный корабль. Вода поднималась, и люди, отступая шаг за шагом, изо всех сил цеплялись за тонущее судно: разжать руки, говорил мне капитан, их не заставил бы никто, даже под страхом топора. Вода поднималась очень медленно, корабль не торопился тонуть; он наткнулся в тихую погоду на невыявленный риф. Кажется, не было слышно никакого звука удара, и Марино говорит, что картина была совершенно невпечатляющая, скорее даже мирная; такое было ощущение, как будто сделали подводную пробоину в старом проржавевшем корпусе, чтобы закрыть им вход в порт. И вдруг раздалось громкое «бух». Марино оглянулся: на выступающей из воды части корабля никого не было — все оказались в воде, барахтались в ней или уже утонули, — и тогда он стремительно бросился в воду, — закончила она с какой-то жадностью и напряженностью в голосе, вся погруженная в это видение.