Побережье Сирта - [29]

В этих смотрящих на меня зрачках было нечто такое, что всплывает из самых потаенных, из самых ночных глубин. Эти глаза не моргали, не сверкали, даже не смотрели — их глянцевая влажность напоминала не взгляд, а скорее створку широко раскрытой в ночи ракушки, — они просто пребывали в открытом состоянии, держались на странной, белой лунной скале, обрамленной завитками из водорослей. Эти бездны спокойствия посреди похожих на полегшие хлеба разметанных во все стороны волос словно раскрывались навстречу звездному небу. Губы тоже жили, двигались и, как от нажатия пальцем, как бы втягиваясь вовнутрь — маленький, голый, шевелящийся, как медуза, кратер. Внезапно стало очень холодно. И вокруг этой головы медузы какими-то порывистыми движениями колыхалось нечто причудливое, словно кто-то перебирал одно за другим перепутанные кольца змеи. Голова покоилась в углублении плеча, скрытого темной тканью. Две руки служили ей пелериной, оцепеневшим и одновременно трепещущим от удовольствия ожерельем и черпали, как в наполненном корыте, в глубине своего корсажа. Все это под огромным давлением поднималось из глубин на поверхность, поднималось к своему собственному небу безмятежности, как полная луна сквозь листву.

И к каким бы крепким напиткам я ни прибегал, сколько бы ни отдавался на волю толпы, выносившей меня в самые оживленные точки праздника, оправлялся от потрясения я очень медленно. Словно ослепленные на мгновение слишком ярким солнцем, мои глаза никак не могли избавиться от черной точки, плавающей в искрящемся свете. Каким бы невероятным ни казалось на подобном вечере столь откровенное отправление интимной любовной литургии, шокированным я себя не чувствовал. Смотревшие на меня глаза не судили. Они свидетельствовали. Когда я пытался понять суть этого странного притяжения, вдруг привязавшего меня к ним, мне на память пришел один навязчивый образ, образ естественных, расположенных вровень с землей колодцев, в которых упавший камень не дает никакого звука. В этом тошнотворном вакууме, который не может насытиться, спотыкаешься, задерживаешься всего на одну секунду, а потом прежний путь оказывается заказанным. Глаза те двигались рядом со мной, слабый ветер их бездны задувал свечи; они мягко раскачивали праздник над пучиной кошмара.

Я праздно расхаживал между группами, размышляя о странных людях, собранных Ванессой в своем дворце, и вдруг мне показалось, что одно из тех лиц, которые я время от времени пытался узнать, мелькает в поле моего зрения чаще, чем остальные. Сухое, безбородое лицо, с глазами, как бы подернутыми пеленой, в которых, однако, притаился более выразительный и более острый, чем у других, взгляд, — лицо это было мне знакомо, и его настойчивое возвращение как бы постоянно напоминало мне о себе. Слегка заинтригованный, я на миг между двумя погружениями в текущую, кружащуюся толпу прислонился к стене и стал ждать нового его появления. Рядом со мной раздался отчетливый, хотя и намеренно тихий, бархатный голос, располагавший к жанру конфиденциальной беседы. Лицо было передо мной.

— Грандиозный праздник, не правда ли, господин Наблюдатель?.. Могу я сослаться на дружбу с вашим отцом, чтобы напомнить вам свое имя? — добавил он, без смущения читая на моем лице удивление и слегка улыбаясь. — Джулио Бельсенца… Я знал вас совсем юным… — В его голосе появились заговорщические модуляции. — …Не желая смешивать службу с удовольствиями, я все же подумал, что наши должности могли бы сегодня в какой-то мере сблизить нас с вами.

Я внезапно вспомнил его имя. В полученных мною накануне отъезда инструкциях о моем собеседнике говорилось как о тайном агенте Синьории в Маремме. Я ограничился минимумом любезностей, стараясь избегать профессиональной тематики. В его физиономии было нечто такое, что ассоциировалось с полицейскими сплетнями, слышать которые в салоне Ванессы мне не хотелось.

— …Да, — продолжал голос вроде бы без тени обиды, — надеюсь, вы извините меня за то, что я сказал себе: к черту приличия! Коль скоро у меня есть возможность поговорить с человеком, близко соприкасающимся с Канцелярией… Я пребываю здесь в полном одиночестве — мне не присылают ни указаний, ни информации.

Своим голосом он подчеркнул всю горечь этого небольшого отступления. Внезапно он посмотрел на меня с видом гурмана.

— …А тут еще какие-то слухи…

Примесь беспокойства в его неподвижном и жестком взгляде контрастировала с улыбкой. Мою рассеянность как рукой сняло.

— У меня информации, похоже, гораздо меньше, чем вы думаете…

— В Адмиралтействе ничего не известно? Тогда я спокоен.

Улыбка настойчиво иронизировала. Я почувствовал внезапное раздражение.

— Нет, должен вам признаться, что я не вижу… Я здесь вообще-то оказался случайно, — добавил я неприязненно, — и к тому же я не очень доверяю слухам.

— Да, но слишком уж много этих слухов, причем как раз в Маремме.

— По поводу Адмиралтейства?

— По поводу Фаргестана.

Голос его словно взвесил на долю секунды, почти осязаемо, это более тяжелое, чем остальные, слово. Я почувствовал, как у меня по всему телу пробежала легкая волна — нечто похожее на ощущения рыбака, увидевшего вдруг, как его поплавок погрузился в спокойную воду, — но мгновение спустя мое лицо уже не выражало ничего, кроме абсолютного равнодушия.