Побережье Сирта - [22]

Наполовину стершийся след, который, петляя в камыше, вел к развалинам, проходил по одной из самых неуютных частей Сирта. Там было много густых массивов тростника, называемого голубым ильвом, жесткие стебли которого весной, на протяжении очень короткого периода, зеленели, затем желтели и целый год стояли сухие, при малейшем ветре ударяясь друг о друга с легким скрипом, напоминающим хруст костей, и еще никогда ни один плуг не касался этих обездоленных земель. Я продвигался по узкой траншее из сухих стеблей, зловещий костяной шелест которых придавал этому безлюдью подобие жизни; некое разнообразие вносили лишь время от времени открывающиеся слева просветы с мелькавшими в них лагунами, тусклыми, как какое-нибудь оловянное лезвие, и окаймленными желтизной, в которой медленно растворялась, умирала навязчивая и еще более тусклая соломенная желтизна тростника. Однако вся эта печаль — она присутствовала даже в пылающем над мертвой землей солнце — не угнетала меня; внутри у меня было ощущение легкости и счастья. Я чувствовал, что мне сродни этот наклонный пейзаж, скользящий к абсолютному опрощению. Пейзаж, являющийся началом и концом. За этими пространствами скорбных камышей простирались еще более бесплодные пески пустыни, а дальше, за туманом миражей, сверкали на солнце похожие на воплощенную смерть — мне хотелось теперь называть вещи своими именами — вершины. Подобно близким к природе людям, которые по некоторым ориентирам безошибочно узнают истинную добродетель, я решительно продвигался к югу: правильное направление указывал мне некий тайный магнетизм.

Между тем солнце уже клонилось к закату. Я ехал несколько часов, но ничто на этих открывшихся взору равнинах не возвещало о приближении развалин, ломаные очертания которых я силился разглядеть на гладком горизонте. Какое-то время я продвигался в направлении одиноко стоящей и довольно густой рощицы, окаймлявшей лагуну, куда, к моему удивлению, направлялись также еще совсем свежие следы машины, проехавшей по узкой тропе и изрядно поломавшей камыши, срезанные стебли которых виднелись повсюду. Пока я терялся в догадках, размышляя о том, что могло привести Марино и его лейтенантов в этот отдаленный лесок, до моего слуха неожиданно донеслось удивительное журчание ручья; камыши уступили место смешанному кустарнику, потом густой лесной чаще, и я вдруг оказался на улицах самой Сагры.

Джованни не лгал. Сагра оказалась чудом барокко, невероятным и тревожным смешением природы и искусства. Вода из очень древних подземных каналов, под давлением поступавшая из расположенных в нескольких милях источников, в конце концов просочилась сквозь стыки каменной кладки на улицы города; в результате мертвый город со временем, по прошествии веков, превратился в мощеные джунгли, в висячий сад из могучих стволов, в гигантомахию деревьев и камня. Пристрастие Орсенны к массивным и благородным материалам, к граниту и мрамору, еще более подчеркивало ту щедрую и показную ярость, которая чувствовалась в этой борьбе буквально повсюду; повсеместно бросалась в глаза самонадеянная, совсем как у цирковых силачей, демонстрация мускулов, которая проявлялась в нарочитом сопротивлении материи, сталкивающей разные свои выступы; тут нависший над зияющей пустотой балкон пытается вырваться из жестоких объятий ветвей, там накренившаяся и готовая вот-вот запрокинуться стена сопротивляется мощному напору пружинистого ствола — все это, казалось, нарушало законы тяготения, создавая навязчивое ощущение замедленного показа взрыва или запечатленного на снимке момента землетрясения.

Удивленный, я продвигался в этой зеленой полутьме, где солнечный свет, стекая по неподвижным ветвям, ложился узорчатой сеткой на истертую мостовую. Тяжелая влажность тянулась по земле, покрывая песчаник бархатистым мхом, который приглушал все шумы, кроме звонкого и очень чистого журчания воды, сочившейся отовсюду быстрыми ручейками, беспечно стекавшей по камням, как после только что закончившейся бомбардировки или пожара.

Я привязал лошадь к одной наполовину распавшейся дверной раме и пошел бродить наугад по проспектам, спотыкаясь порой о насыщенные влагой груды сгнивших листьев. Судя по всему, Сагра была не столько городом, сколько банальным базаром, в шахматном порядке разбросавшим по берегу лагуны свои немногочисленные улицы. Первые этажи домов, в глубине которых виднелись крепкие сводчатые залы и просторные подвалы с обвалившимися над ними частями мостовой, свидетельствовали о том, что это были в основном магазины и хранилища; кое-где в глубине буйных садов, превратившихся в заросшие зеленью крепости, угадывались призрачные профили богатых вилл. Однако сумрак и полнейшая неподвижность как бы заключали эти жалкие обломки в своеобразный магический кристалл, навевали сон и во сне под звуки текущей из родников воды словно звали давно исчезнувших жильцов вернуться к своим скромным занятиям и начать ткать вокруг колодца, вокруг прачечной те неизбывные жесты, при виде которых забьется бешено сердце от ощущения вечности жизни. У меня появлялось внезапное тревожное желание разбудить на мгновение эхо этих улиц, окликнуть какую-нибудь