Побег в другую жизнь - [27]

Я не знал, в курсе ли наша охрана, кто мы такие, какую ценность мы представляем, и почему нас везут под конвоем так далеко и спешно. Солдаты, скорее всего, ничего не знали, но офицер знать мог. Но он ни меня, ни Ости разговорами не удостаивал. Мне же хотелось хотя бы примерно представлять себе, что нас ожидает, к чему готовиться. Я знал, что дорога займет около пятнадцати дней, и за это время надеялся как-то разговорить кивара Линдского. Но мы ехали уже три дня, а я все еще не представлял, как это сделать. Наше общение состояло в сухом: «Доброе утро!», когда он отпирал дверь нашей комнаты, потом мы с Ости завтракали в компании кого-нибудь из солдат, потом тот же солдат сажал нас в повозку, плотно задергивал полог, оставляя только щель на самом верху для того, чтобы мы не задохнулись. Вечером нас выпускали из повозки, проводили в комнату, приносили ужин и запирали на ночь. Иной раз я его вечером и не видел. Отпирал же всегда дверь именно он, видимо, потому что ключ хранился ночью у него, как у старшего по команде.

На четвертый день дороги Ости сорвалась, чего я все это время со страхом ожидал. Ранним утром, почти ночью, я проснулся от ее тихих всхлипов, быстро переросших в настоящую истерику. Она захлебывалась слезами, кричала и билась, ничего не желая слушать, рвалась куда-то бежать, била меня руками и ногами, звала маму... Да и чего ожидать от бедного ребенка, сколько еще держалась... Я только и мог, что покрепче держать ее, бормоча бессвязные утешения. Наконец она устала и обмякла в моих руках, опустошенная, вялая и безразличная, как кукла. Я осторожно умыл ее опухшее от слез лицо, дал попить и уложил в кровать, сунув под бок притихшего Барсика. Она крепко его обняла и скоро заснула.

Когда дверь открылась, и вошел капитан, я решительно вытолкал его в коридор:

- Мы не можем сейчас ехать. У девочки был нервный срыв, и ей надо поспать хотя бы пару часов.

Он открыл, было, рот, но я не дал ему говорить:

- Послушайте, это маленький ребенок, к тому же серьезно больной. Если мы сейчас ее сорвем с места, не дав отдохнуть и прийти в себя, это плохо скажется на ее здоровье. Вам, наверно, на это плевать, но я не позволю причинить ей еще больший вред из-за каких-то лишних двух часов.

- Она может поспать в дороге, - тон его был ледяным. - У меня приказ, и я не собираюсь его нарушать из-за капризов глупой девчонки.

У меня в глазах потемнело от злости. Я закрыл дверь в комнату и привалился к ней спиной:

- Я отсюда своей волей никуда не пойду, пока ребенок не проснется. Выполняйте ваш приказ, как хотите, мне плевать.

Он попытался отодвинуть меня от двери, но я увернулся и сполз на пол, удобно усевшись и нагло глядя снизу вверх прямо ему в глаза. Было видно, как ему хочется размазать меня по этой двери, но я ничего не боялся. Веселая злость бурлила во мне. Он, конечно, и один может со мной справиться, но ему придется попотеть для этого. Приказ у него, видите ли. Интересно, позовет солдат, или аристократическая гордость не позволит? Не позвал. Поиграл желваками, сказал, как плюнул:

- Ровно два часа, ни секундой больше.

Эта крошечная победа немного подняла мне настроение. Конечно, теперь шансы вызвать Астиса на разговор становились нулевыми, но они и до этого были маленькими. Зато в первый раз с начала этой заварухи мне удалось отвоевать для нас хоть что-то. Хотя бы два несчастных часа.

Ости проснулась через час, все еще бледная и вялая, но глаза уже прояснились, из них исчезла затравленность. Напряжение выплеснулось, и пластичная детская психика уже начала залечивать раны. Мы неохотно поковыряли остывший завтрак, не спеша собрались.

- Как себя чувствуешь? - спросил я. - Ничего не болит?

- Нет, - она покачала головой, подняла серьезные глаза. - Дима, я не буду больше плакать и кричать на тебя. Не сердись на меня, пожалуйста.

У меня горло перехватило, я обнял ее, уткнулся лицом в светлую макушку:

- Я не сержусь. Но плакать больше, и правда, не надо, ты можешь заболеть.

Потом заглянул ей в лицо. Глаза у нее были печальные, но сухие.

- Давай одеваться, Ости. Ты котят пересчитала, все в клетке?

Она оживилась:

- Ой, и правда, надо пересчитать. А можно Барси со мной весь день будет ехать?

Я улыбнулся:

- Хорошо. Только скажи, когда устанешь. Он же тяжелый.

Ости с усилием подняла кота на руки.

- Ничего. Я уже большая.

Примерно с шестого дня мне осточертело все. От непривычно длительного сидения затекло и ныло все тело, бесконечные дни в душной тряской тесной повозке начали вызывать приступы клаустрофобии. Давила несвобода, неопределенность, от ощущения полной беспомощности, невозможности что-то сделать хотелось рычать и кидаться на стены. Плохо было не мне одному, Ости, хотя и больше в истерику не срывалась, но стала капризничать, дуться по малейшему поводу. Кошки тоже нервничали, огрызались даже на меня, котята то и дело начинали противно пищать, Барсик все чаще порывался выйти и орал басом, а у несчастной Маси, похоже, начиналось нервное истощение. Я злился на них, злился на Ости, из-за всего этого злился на себя и просто до черноты в глазах злился на имперцев, воплотившихся для меня в лице нашего главного конвоира. Я не просто злился на него, я его ненавидел. Может, кто-то скажет, что это не совсем справедливо, но какого черта? Как раз такие, как он, и были становым хребтом империи, он воевал в Дерее, может, его пуля и убила Халега. И именно он оторвал меня от ставшего родным дома, от близких людей и вез бесправным пленником, практически рабом, в неизвестность. С каждым днем становилось все труднее видеть эту холодную каменную морду, просто руки чесались стереть с нее неизменное презрительно-спокойное выражение, разбить, превратить в кровавую маску. Никогда раньше мне не хотелось на полном серьезе убить человека.