Побег обреченных - [30]

Вагон остановился, и вошел негр – высокий, худой и нескладный. Руки в карманах длинной, до пят, шинели; на голове – лыжная шапочка; желтые, с клоунскими круглыми носами ботинки.

Негр прямиком направился к нему – отраженному в сознании фантому.

В его восприятии мелькнул фрагмент сна, видевшегося кому-то в зашторенной конурке за полмили отсюда: стеклянное небо с мутно размытым солнцем над полем, усеянным дикими алыми цветами, распускающимися как капуста навстречу шагам спящего… После чего он встретился с глазами негра: мертвыми, как эмалированные пуговицы, – на нездорово отекшем лице, где совсем посторонней казалась гримаса стылой, извиняющейся улыбки.

Негр вытащил из кармана шинели револьвер.

Он понял: перед ним наркоман, мучительно страдающий от осознания пустоты в мутном шприце, что лежит у него в кармане, завернутый в обрывок полиэтилена.

Туннель, миг темноты, и, воспользовавшись им, он ретировался в кресло самолета, идущего на посадку рейсом «Шаттл» из Бостона в Нью-Йорк, как бы пройдя сквозь призрачную обледенелость обшивки лайнера в трехмерное пространство его хвостового отсека.

Взирая через иллюминатор на затекший туманной росой купол небоскреба «Крайслер», на черную гадюку поезда, выползшего из норы подземки, усмехнулся, представив изумление грабителя. Случившийся казус несчастный наверняка свалит на героин.

Определение «несчастный» – откуда возникло оно? Неужели наркомана стало жаль, пусть и неосознанно? Или он, пришедший сюда, на землю, возможно, из недр иного мира, приобрел-таки человеческое сознание с присущими такому сознанию формулировками? А ведь, казалось бы, весь предыдущий его опыт мог привести лишь к равнодушию и жестокосердию.

Сколько он видел несчастных, убиваемых, обманутых, больных, увечных, ограбленных, но где они? Где их страдания, боль и слезы, питающие зло и искупающие одновременно и парадоксально грех человеческий?

И разве могла бы без них, несчастных, существовать планета людей, основная связь причин и следствий на которой строится не на гармонии и усредненности, а на неравных пропорциях голода и пресыщения, муки и наслаждений, богатства и нищеты? Но количественные части пропорции обратны в качестве: насколько кому-то в чем-то хорошо, настолько ему же в чем-то и плохо. И это касается всех и его. Кем бы он ни был.

Изображение салона искривилось, кресла, будто под увеличительным стеклом, расплывчато поползли на стены, мелькнули крупным планом красивые колени стюардесс в капроне, затем пронеслась дымка облаков; веер зеркал пространства, призрачно отражавших вращение планеты, сомкнулся, и прямо из бушевавшего океана, выворачивающего из нутра своего сплющенные небоскребы волн, он ступил на красный булыжник взбирающейся в гору мостовой Риги, зажатой между закопченными стенами зданий. И мостовая вывела их к игрушечным домикам Златы Улочки Праги.

Здесь было мокро и угрюмо после прошедшего дождя, среди давящей, громоздкой готики и этих домиков для давно умерших людей, живших, подобно гномам, уютно, строго и странно.

Вновь повернулись гигантские зеркальные двери, выпустив его на пустынную ночную набережную портового города, где чернели силуэты приземистых субтропических пальм, но в этот миг внезапное пробуждение выкинуло его в разбитую немощь старого больного тела.

Возвращение было неприятным: словно он надел на чистую руку потную грязную перчатку.

РАКИТИН

Просыпаться Ракитин не хотел. Благодать сна, его призрачный полог были укрытием и защитой от яви, терпеливо и хищно караулившей возвращение к ней.

Нудная, ломящая боль. Во всем теле. Слипающиеся, как пластилин, веки. Ноги, волочащиеся усилием мутного, отрешенного сознания.

Еле узнавая привычность комнат в неясных очертаниях мебели, картин, книг и зеркал, он почти вслепую прошел в ванную, подставил воспаленное лицо под кран с ледяной водой. Промокнул осторожно полотенцем вздутый, со струпом ссадины лоб. Закурил, опустившись на стул.

Дым показался особенно ядовитым и мерзким. Вяло подумалось о сотрясении мозга – удар о стекло вряд ли остался без последствий, однако физическое состояние Ракитина не тревожило. Он был противен себе – как само пробуждение, как дым сигареты, как тошнота.

– Оно еще у тебя до того было, – сказал он сам себе сипло и с отвращением, снимая трубку телефона. – Сотрясение это.

Набрал номер справочной больницы.

– Ракитина? – переспросил сухой старушечий голос. – Температура тридцать семь и пять десятых градуса, состояние средней тяжести.

Это его обрадовало.

Жива. Температура – что же, закономерно: порезы, нервы… Но – жива. Жива!

Тут он почувствовал бешеный, жаркий бой сердца – как бы после внезапного испуга.

Вышел на балкон, покурил, отвлекшись от тяжких дум в беседе о том о сем с соседом – Михаилом Алексеевичем Градовым, человеком покладистым, благодушным, с кем уже несколько лет поддерживал приятельские отношения. После вернулся из конспиративной квартиры в комнату, прикидывая, что делать, и вообще…

Зазвонил телефон, и вновь обмерло сердце в неясной, подлой тревоге, теперь неотвязной.

Звонил тесть. Голос – тихий и ровный, ни упреков, ни лишних вопросов. Слушая его, Ракитин мучился, как напакостивший мальчишка: виной, стыдом, раскаянием.