Побег - [51]

И судьба ходила уже, ворочалась и урчала где-то рядом…

В это беспорочное весеннее утро Зимка проснулась в устеленной пуховой периной ладье, которая была подвешена за штевни к потолку высокого и просторного, назначенного для приема сотен гостей покоя. Но, видно, Юлий все ж таки чего-то не додумал, устраивая эту игрушку: движение сонной женщины, стоило ей перевернуться, вызвало приметную зыбь, не весьма приятную для сухопутного человека.

Зеленым морем головокружительно шумела дубрава — за стеклами высоких окон волновалась залитая солнцем листва. Озираясь и позевывая в безбрежном одиночестве покоя, Зимка непроизвольно ощупывала себя и потягивалась, трогая грудь и оглаживая ладонями бедра.

Блуждающая улыбка, однако, сошла с лица, когда, вполне очнувшись, юная государыня обнаружила на соседней, давно оставленной Юлием подушке, сложенный вшестеро лист.

Ничто еще не произошло, но дурное предчувствие стеснило дыхание.

«Я жду. Пославший меня ждать не будет.

Ананья».

Записка поразила Золотинку, как внезапный окрик. Она уставилась в раскрытый лист, словно не в силах была уразуметь двух исписанных ясным и жестким почерком коротких строчек. И огляделась, очнувшись.

Кто осмелился подложить письмо?

Скомкала лист и тут же принялась разглаживать бумагу, чтобы сложить, как была. А потом вскочила и порывисто бросилась за борт в сине-зеленые волны сложенных горами подушек.

Ныряльщицей расстроенная и угнетенная Зимка показала себя неважной: неловко плюхнулась в пуховую пучину и не успела оправиться, как вышедшая из равновесия ладья неспешно поддала ее сзади. Отчего Зимка снова ушла в подушки, на самое дно, где едва не задохнулась от досады.

Стон ее отозвался топотом босых ножек: тонущей государыне на подмогу бросились из смежной комнаты девушки. Наряженные собственным Зимкиным умыслом под пугливых купальщиц, они придерживали на бегу ничем не закрепленные полотнища тонких тканей — единственное их одеяние, не доставлявшее, однако, ни потребной для плавания свободы движений, ни уверенности в себе, на какую вправе рассчитывать вполне одетый человек.

Зимка поднялась прежде, чем переполошенные девушки успели выказать свое усердие.

— Кто здесь был? — спросила она вздорным голосом и показала зажатый в руке листок.

Лишенный определенности (или, наоборот, содержащий в себе слишком много неопределенностей) вопрос не имел достоверного ответа. Пугливые купальщицы понимали это и беспомощно переглядывались.

— Я узнаю, и всем станет плохо! — продолжала Зимка, не прибавляя ясности. Бедняжки и вовсе лишились голоса.

Бог знает, почему они так обомлели! Зимка еще никого не придушила и не прибила и, уж конечно, не сожгла никого волшебным искренем, владение которым приписывала ей молва. Но девушки сделались у нее безгласными. И это доставляло Чепчуговой дочери порочное удовольствие, вызывало желание довести их до слез, а потом простить.

— Государь! — воскликнула тоненький подросток Арина: не сдержала радости и испуганно осеклась, усугубляя тем невольно признанную вину. Все они от растерянности плохо собой владели — еще миг и, повинуясь безмолвному знаку госпожи, кинулись с облегчением вон.

Пока одетый в светлое Юлий пробирался завалами подушек, Зимка успела овладеть собой, уронила записку Ананьи, а потом, проваливаясь в пуховых волнах, потянулась навстречу любимому — и телом, и руками с раскрытыми ладонями. Юлий вспыхнул вопреки искусственно напущенной на себя сдержанности, улыбнулся благодарно и щедро. Они сплелись.

— А ты давно встал? — с нарочито оскорбительным спокойствием спросила Зимка, когда затянувшиеся объятия грозили уже чем-то выходящим за пределы благоразумия. Роковая записка, утерянная где-то здесь, среди подушек, леденила и чувства ее, и мысли.

Она рассчитала верно: достаточно было нескольких безразличных слов, чтобы Юлий утих, отстранился, действительно уязвленный. Но кажется, ему понадобилось немалое усилие, чтобы прийти в себя. Зимка высвободилась.

Двойная победа над Юлием — и так, и эдак! — доставила ей, однако, не много радости. Зловещая писулька Ананьи отравила все, и Зимка колебалась, не зная впутывать мужа в это дело или нет. И как далеко можно зайти в признаниях, чтобы не обнаружить давно уж, казалось, прерванную связь с Рукосилом? И можно ли верить Ананье, что Рукосил в дряхлом обличье Лжевидохина все еще жив? Лжевидохин, которого она оставила при смерти еще полгода назад, уверенная, что чародей, подаривший ей Золотинкин облик, не протянет и нескольких дней… Да что там полгода — скоро год будет! Статочное ли это дело, чтобы такая развалина, как Лжевидохин, выжил, помнил и озаботился послать подручника потребовать с Зимки долг? Не затевает ли Ананья и собственную игру?

Зимка не первый день уклонялась от неприятной и опасной встречи, не зная, на что решиться. Не проще ли будет уступить?

— Да, в самом деле! — спохватился Юлий. — Пока ты спала невинным сном до полудня, я тут за тебя отбивался. Но без успеха. Сейчас я принял посла Совета восьми…

— Ах, этот пигалик! — откликнулась Зимка, изображая некоторое беспокойство — потому как раз, что беспокойства не чувствовала. Это была привычка ко лжи, которой она отдавалась почти неосознанно. Она не понимала, что нужно пигаликам, и, встревоженная происками Ананьи, не ждала больших неприятностей еще и отсюда. Поэтому, не сообразив еще толком, что к чему, уже пыталась увлечь Юлия на ложный след.