Побег из Бухенвальда - [13]

— Выходи. Фамилия.

— Зинченко Григорий.

— О себе будешь говорить или о других?

— О себе и о других.

— Молодец, Гриша! Крой, не стесняйся. Разоблачай всех, чтоб и другим тошно было. Но если и тебя втянули в эту грязь, учитывая твою молодость и малограмотность, мы тебе простим.

— Друзья, я не умею красиво говорить, но мне стало обидно, когда директор в своем выступлении обвинял нас, как врагов народа, изменников Родины, сравнивал с мурашками. Мы не инженеры, не ученые, но мы рабочие. Шесть месяцев мы проработали и нам не дали ни гроша, считая нас учениками, хотя работали мы наравне со всеми. Если посмотреть на наш труд, он не по нашим силам. Но время прошло, можно бы и забыть, но вот мы стали рабочими и за наш труд мы остались должниками.

Унижение и оскорбление трудно простить, но можно, но нам пришивают статью «организованная забастовка».

Мы оказались срывщиками государственного плана.

Мы, которые в политике ни «бэ» ни «мэ», но свою работу знаем хорошо. Я думаю, здесь какая-то ошибка, вредителей надо искать «в верхах».

Голос парторга:

— Зинченко, прекрати. Говори по существу, ты много потеряешь.

— Мне терять нечего, кроме кочегарки, от которой сам желаю избавиться. Директор говорил за троцкистов, я тоже слышал как их разоблачили и расстреляли. От радости я прыгал, а теперь получается, что сам стал таким.

Опять парторг:

— Зинченко, говори по делу. Мы собрались не историю изучать, а вскрыть подлинных забастовщиков и бракоделов. Для нас все ясно — ты первый из них. Кто следующий желает выступить? А ты, Зинченко, иди подумай и потом расскажешь.

— Если кого надо обвинять как бракоделов, то тех, кто сидит за столом.

— Ты пожалеешь, но будет поздно. Нам достаточно твоих слов. Кто следующий будет выступать? А ты иди.

Здесь я погорячился и понес и на директора, и на парторга, и на инженера.

— Так что, мы бракоделы, а кто изменил технологию, кто подписал ее? Директор и главный инженер! Нам дали новый график «ускоренный обжиг и охлаждение». А кто его проверил? Ни директор, ни инженер. А виноваты во всем кочегары. Два месяца трубы лопаются и никто не проверил почему. Когда я получил этот график, то задумался, а как он подействует на качество? Сравнил старый график и новый. Кажется такая мелочь, всего на два градуса выше, а весь процесс обжига происходит на шестнадцать часов быстрее. Но главное, в основном время сэкономлено, когда наша продукция содержит много воды. Не надо много мудрствовать, всем известно, при большой температуре вода быстро испаряется.

Начал я вычислять и вот мои итоги, — я достал листок бумаги, мелко исписанный, — испарение воды происходит в виде прыжков, а не равномерно. По моим подсчетам, в то время когда снаружи трубы уже сухие, внутри они остаются еще сильно мокрые и поэтому лопаются. Но это еще полбеды. Беда в новом графике охлаждения; при резком охлаждении трубы лопаются на осколки.

— Ну и что вы решили делать? — вопрос директора.

— Мы все уже решили, а теперь решайте вы, а что я решил, это мое дело. А если искать бракодела, то главный бракодел — это ты.

Я указал пальцем на директора, бросил свои бумаги на пол и демонстративно вышел.

После меня выступил Леша. Его выступление мне рассказали.

— Товарищи, есть причина волноваться. Но выступление Зинченко для меня немаловажно. Нужно принять во внимание его расчеты о режиме обжига. Он мой друг, но я не собираюсь его защищать. Он очень горяч, но в то же время справедлив, отнести его к числу врагов народа — не могу. За все время нашей дружбы в нем я заметил глубокую преданность Родине, интересуется историей нашей страны и научными книгами. А то, что он вышел из себя, то мы сейчас все не в лучшем состоянии. Что же касается охлаждения печей, он не окончил, по этому поводу я хочу тоже кое-что дополнить. У меня нет вычислений, но есть опыт. Я работаю на выгрузке труб из печей и часто слышал выстрелы. Это отрывались осколки от труб. Вместо допустимых сто тридцать градусов, начинаем выгружать на двадцать часов раньше — при двести градусах. Нам дано указание пол и стены поливать водой, чтоб снизить температуру. Конечно, трубы будут лопаться!

Директор начал нервничать.

— Кто дал указание поливать водой?

— Мне дал старший мастер, а кто ему — не знаю.

— Подайте, пожалуйста, записки Зинченко.

Леша поднял записки и положил на стол. Директор бегло просмотрел запись и говорит:

— Мы выйдем на несколько минут и посоветуемся.

По залу прошел тихий шепот. Стали задавать вопросы друг другу, что будет с Зинченко? Куда он ушел?

Я пришел в общежитие. Одетый лег на постель, но чувствовал себя спокойно, страх прошел. Я прекрасно знал, что после моего выступления мне несдобровать.

Ожидал прихода «незваных» гостей. «Заберут, — думал я, — где-то осудят, никому не сообщат моей судьбы. А как друзья на работе, кто осудит, кто оправдает, поговорят немного, а потом все забудут. А отец, мать, моя любимая сестричка Оля и братишки, забудут ли они тоже? Все забудут, но родные никогда! Отец будет ожидать писем, где и что со мной, какой срок дали. Мама будет плакать».

Вспомнил лицо отца, когда он провожал нас в школу.

Зима, пурга на улице, ветер встречный. Мы с Олей идем в школу, бедненько одетые. Отец выйдет на улицу, вслед посмотрит. Мы немного пройдем, потом Оля поворачивается спиной, да так и идет, стараясь прикрыть меня от ветра. А я в самую большую пургу никогда от ветра не отворачивался, как будто боролся с ним и все усилия прилагал, чтобы победить. Отец за горячим ужином иногда говорил: «Что будет с нашим Гришей? Любит книги читать о всяких приключениях».