Побег - [10]

– Да будете все вы свидетелями клейма их обещания. – Голос отца оглашает вечерний воздух, хотя торжественность момента несколько тускнеет от пьяной небрежности его слов. – Гадюка и корона станут одним целым, и пусть тела их несут эту печать, как символ клятвы, которую они дали.

С этими словами он снимает цепь, а с ней – лоскуты кожи.

Боль такая, будто меня рубят тысячи клинков, и я опускаю голову, не желая видеть, насколько ужасна рана, насколько хорошо видна теперь моя сырая плоть. Я подавляю рвотный позыв и сопровождающий его всхлип. Если Торин и потрясен варварским ритуалом, то ничем этого не выдает. Благодарит моего отца за благословение нашего супружеского союза и заявляет, что будущее Восточных островов в безопасности благодаря знаменательному соединению наших народов.

От меня не требуется речей и, хотя я обычно обижаюсь на пренебрежение моим мнением, впервые я за это благодарна. Мне совершенно нечего сказать хорошего. Выносят ром, графины наполняются заново, и все поднимают бокалы в честь церемонии скрепления уз. И снова мне не подносят ни капли, хотя ром помог бы притупить боль. Вместо этого я отвлекаюсь, концентрируя все свои усилия на том, чтобы избегать Грейс. Я чувствовала ее взгляд на протяжении всего этого представления и теперь не отваживаюсь с ним встретиться, потому что боюсь, как бы ее жалость не доконала меня окончательно. Потеря самообладания лишь упрочит хватку, которой держит меня отец, лишь затянет аркан. Больше всего на свете ему нравится наказывать меня за демонстрацию моих изъянов.

Вместо этого я роняю взгляд на сердитого стража Торина, единственного, кто не пьет и не предпринимает попыток скрыть свое отвращение ко всему этому спектаклю. Воображаю, что вид обжигаемого, даже по собственной воле, принца идет вразрез с его инстинктами, и хотя он не выказал в отношении меня ни малейшего намека на дружественность, я обнаруживаю, что уважаю его преданность долгу.

Бронн, с другой стороны, пьет за нас всех. Он стоит чуть в стороне от толпы, и даже издалека я вижу опасность, сверкающую в его глазах. Никто сегодня не скажет ему ни слова поперек, уж больно откровенно он нарывается на драку, и я не понимаю, нравится ли мне видеть, какой он жалкий, или меня возмущает, что ему разрешается хмуриться, тогда как я не смею пошевелиться, заговорить, вздохнуть без того, чтобы меня не уличили в малейшей слабости.

В конце концов запасы рома истощаются, и принц Торин подходит попрощаться.

– Похоже, мне пора отчаливать, – говорит он. На лице его нет ни малейшего признака боли, от которой он наверняка страдает. Не осталось и следа того человека, которого я мельком заметила под королевской личиной во время нашей общей пытки. – Однако я надеюсь, что вскорости вы сможете навестить меня в моем доме, когда ваш отец согласится на дату бракосочетания, и тогда я смогу отплатить вам гостеприимством.

– Благодарю.

– До встречи, – говорит он, награждает меня легким кивком и поворачивается, чтобы вернуться к своим людям.

Прощание состоялось, и королевская делегация уходит. Рен снимает нас с якоря, и скоро корабль принца превращается в точку на горизонте – только фонари светятся в темноте. У нас на палубе огней не зажигают. «Дева» предпочитает быть невидимым хищником. Отец уходит к себе, не сказав мне ни слова, ничего не объяснив, не поблагодарив, не извинившись. Иного я и не ждала.

Как только мое присутствие становится ненужным, я возвращаюсь в каюту. Запястье жжет так же пронзительно, как отцовское предательство. И лишь когда я оказываюсь одна, вдали от пристальных взглядов, дыхание мое учащается, и на меня накатывает волна паники. Однако поток эмоций мне незнаком, и тогда я осознаю, что это не паника. Я вскипаю. От такой злобы, что можно задохнуться. Весь годами подавляемый гнев прорывает плотину и заливает меня. Отчаянно стремясь освободиться от этого идиотского платья, я срываю его с себя с таким же усилием, с каким пыталась в него влезть. Оставшись в одном белье, я хватаю нож и в приступе ярости запускаю им в стену. Он попадает в центр маленького клочка ткани, вырванного щепкой, и, несмотря на свое настроение, я улыбаюсь. Годы тренировок с мишенями не прошли даром, так что я мало во что не попаду со снайперской точностью, о чем отец даже не догадывается. Я подхожу, выдергиваю нож и пробую снова, теперь с закрытыми глазами. Раз за разом метаю я кинжал в стену, и всякий раз острие втыкается в цель. Удовлетворение перевешивает остальные печали – во всяком случае на какое-то время. Когда я заканчиваю, уже поздно, мой гнев все еще кипит, но тело устало.

Мне нужно поговорить с отцом. Я хочу ворваться к нему в каюту, сказать ему все, что думаю по поводу его плана выдать меня замуж без предупреждения, потребовать свободу принимать собственные решения. Но не врываюсь. Потому что помню, как в последний раз открыто высказалась против отцовских планов.

Мне было тринадцать, и мне надоело сидеть в ловушке «Девы». Я всю жизнь мечтала сойти на сушу, но отец четко дал понять, что вдали от корабля мне будет небезопасно, если учесть, сколько у него недругов, так что на землю я получала позволение ступить лишь дважды, оба раза на Первом острове и под усиленным конвоем. А тут мы по очередному поручению короля приближались к Четвертому острову, и в сумасшедшем порыве дерзости я возомнила, будто мое мнение имеет для отца значение. Движимая жаждой власти – и, если честно, внимания, – я подошла к отцу и стала оспаривать его решение. Почему мне нельзя гулять по островам свободно? Я вообще-то его наследница. Я не должна была питать иллюзий по поводу того, что произойдет, – я не понаслышке знала, кто такой мой отец, знала, что напрашиваюсь на взбучку, – но по какой-то причине мне казалось, что, раз я его дочь, жестокое наказание мне не грозит. Что он никогда по-настоящему не обидит свою маленькую девочку.