Победитель турок - [2]

Между тем современная Хуняди Европа переживала экономический и культурный подъем. Городская промышленность начинала ломать узкие рамки городского ремесла, создавая первые образцы раннекапиталистического производства. Еще при жизни Хуняди было изобретено книгопечатание. Итальянские гуманисты открыли для себя и для мира очарование античности и пытались построить новую систему ценностей и утвердить новые эстетические принципы.

О сущности гуманизма спорят много. Здесь не место для характеристики этого противоречивого явления, но вряд ли мы ошибемся, если скажем, что гуманисты в основу своего миросозерцания поставили вместо бога, некоего единого и всеобщего принципа единства вселенной, — человека. Человеческое достоинство, человеческая свобода, человеческий успех — все то, что для официального христианства средних веков оборачивалось презренной «мудростью мира сего», — гуманизм прославил и возвысил. Идеалом средневековья был человек, без раздумий и оговорок подчинивший себя божеству, и «служение» представлялось средневековому мыслителю более ценным, чем «свобода». Гуманизм же воспевал человека свободного и жизнерадостного, ищущего земного богатства, жаждущего земных почестей.

Освобождение казалось прекрасным, оно распахнуло перед человеком мир и расковало творческие возможности, заключенные в человеке. Вместе с тем это освобождение ставило перед человеком проклятый вопрос: для чего он живет? Если не ради высших принципов, то ради чего же? Не ради ли наслаждения?

Особенную остроту приобретал этот вопрос, будучи обращенным к «князю», к политическому деятелю. Политическая мысль эпохи Возрождения выработала идеал государственного деятеля, соизмерявшего свою тактику не с принципами феодальной чести или с богословскими доктринами, но исключительно с государственными интересами. Римские консулы и трибуны служили теперь теоретическим образцом. Но понятие государственных интересов на практике оказывалось не столь однозначным и ясным, как это казалось сперва ренессансным публицистам. Оно приходило в противоречие не только со стремлениями недальновидных индивидов, но и с волей общественных групп и классов. Между «князем», опиравшимся на купленную силу кондотьеров, и ремесленным подмастерьем простиралась пропасть, и государственные интересы представлялись им по-разному.

Хуняди вырос в Венгрии, на краю католической Европы, в стороне от основных центров Возрождения. В Италии он был один раз, сопровождал Сигизмунда на коронацию в Рим, — правда, он прожил там достаточно долго, чтобы завести друзей и на всю жизнь сохранить тесные связи с миланским двором и Неаполем. С известным гуманистом Поджио Браччолини он обменивался письмами. Правитель Флоренции, покровитель итальянских гуманистов Козимо Медичи и Альфонс Арагонский, король Неаполя, являлись в глазах Хуняди образцом просвещенного и мудрого правителя. Сам он живо ощущал искусство, интересовался литературой и второму своему сыну (впоследствии венгерскому королю Матяшу Корвину) пожелал дать гуманистическое образование. Ближайшим советником и другом Хуняди был Янош Витез, воспитанник Падуанского университета, один из первых венгерских гуманистов.

Пожалуй, было бы слишком смело видеть в Хуняди государственного деятеля гуманистического образца, и все-таки в чем-то он приближается к политическим идеалам Возрождения. Он вышел не из родовитой знати, его достоинства коренятся не в происхождении, не в аристократических предках. Он человек, который сделал сам себя. Отвага и находчивость, упорство в достиг жении цели, сознание долга перед своим государством — вот достоинства, которые сделали Хуняди тем, кем он остался в истории.

Организация отпора посягательствам Османской империи стала жизненным делом Хуняди. Не раз терпел он поражения, не раз оказывался победителем. Перед самой своей смертью Хуняди нанес сокрушительное поражение турецкому флоту и заставил турецкого султана Мехмеда II уйти из-под стен Белграда и отойти к Константинополю.

Но во всей этой ожесточенной и самоотверженной борьбе чувствуется что-то трагическое. Может быть, потому, что мы смотрим на Хуняди с расстояния пяти столетий, зная, что произошло уже после его смерти, зная, что навсегда спасти Венгрию от турецкого ига ему не удалось — он лишь на семьдесят лет отсрочил ее захват турками. Но знаем мы и другое — что в 1683 году турки были все-таки остановлены. У самых стен Вены. Случайно ли, что произошло это тогда, когда Европа стала совсем другой и на смену раздробленности феодальных княжеств и раннекапиталистических городов пришли абсолютистские государства, одним из которых была Австрия Габсбургов? В истории не всегда легко решить, имеем ли мы дело с закономерностью социально-экономического и политического развития или просто с совпадением на одном хронологическом отрезке. Или, может быть, абсолютная монархия и в самом деле заключала в себе больше возможностей для того, чтобы противостоять натиску тоталитарной Османской империи…

Йожеф Дарваш писал свой роман в 1938 году. Он не был историком, и не стремление уяснить историческую закономерность перехода от эпохи Возрождения к эпохе абсолютистских монархий руководило им. Антифашист по политическим взглядам, он удивительным внутренним чутьем, которое присуще настоящему писателю, уловил, как перекликается проблематика эпохи Хуняди с вопросами, стоявшими перед современниками самого Дарваша. Венгрия снова оказалась перед угрозой поглощения тоталитарным государством, только на этот раз опасность шла не с юго-запада, а с северо-запада. Вот почему именно черты борца за национальную независимость привлекли в Хуняди писателя.