Победить смертью храбрых. Мы не рабы! - [9]

Свиридов в ответ на мою речь скупо улыбнулся. Губы Терехова также дрогнули в намеке на улыбку. Впрочем, важнее было другое. Помедлив несколько секунд, Терехов кивнул:

– Пусть так, – перевел взгляд на старшего лейтенанта. – Пробуем?

– Принимается, – уверенно подтвердил Свиридов.

Рабочий лагерь

Бон

Выживание – следствие готовности. Твоей готовности к различным, подчас совершенно неожиданным испытаниям. Философия очень проста: рано или поздно кто-то другой покусится на то, что тебе дорого, на твою жизнь и свободу. Рано или поздно. Всегда.

Хочешь жить, умей вертеться – из той же оперы. Я жить хотел. И вертеться эта самая жизнь меня уже приучила.

Я не слишком любил идти на поводу у обстоятельств, но зачастую это приходилось делать. И когда выпадал подобный жребий, умел переносить испытания стойко, без сожалений и колебаний. В моей жизни слишком часто звучало слово «надо». Оно превратилось в постулат, своеобразный закон, которому я следовал. Надо – значит, в лепешку разобьюсь, но сделаю. И никогда не отступал. Мог слегка задержаться в выполнении поставленной задачи или видоизменить ее, но абсолютно всегда достигал поставленной цели. Остановить меня ничто не могло.

Отбойный молоток, подпрыгивая, рвался из рук. К концу смены я выматывался так, что, казалось, дрожало все тело. Сначала эти мелкие неприятности досаждали, но я быстро с ними смирился. Приспособиться я мог к чему угодно. Тем более что у меня была определенная цель, к которой я стремился, для которой мобилизовывал все силы.

Спасенные мной бойцы Южного фронта, естественно, работать были не в состоянии. По крайней мере, в ближайшую неделю. Староста барака, выполнив мою просьбу, отыгрался в другом. Объяснил, что неработающие не получают содержания – ни еды, ни одежды, ни бытовых товаров. Судя по всему, таким образом шакал собирался отвадить меня от заботы об израненных ребятах. Ясное дело, просчитался. Внимательно его выслушав и уточнив интересующие детали, я предложил выработку сверх своей собственной нормы.

Рабочая смена начиналась в половине девятого и заканчивалась в девятнадцать тридцать. Одиннадцать часов в общей сложности с перерывом в один час на обед и отдых. Я обедал очень быстро, а отдыхать вообще не отдыхал. В первый день, загоняв себя до полусмерти, выполнил две нормы. Больше я просто физически не успевал, даже не останавливаясь ни на минуту. Судя только по одному этому, назначенная выработка была рассчитана на достаточно крепкого человека. Трудозатраты – колоссальные. Так что кормили здесь не то чтобы очень хорошо, но прилично. По крайней мере, сытно. И это было абсолютно логично. Ведь мы работали. И работали неплохо, значит, приносили прибыль. Поэтому хотя бы минимально о нас просто вынуждены были заботиться.

– Ну? – весьма неласково приветствовал меня староста.

Я, не торопясь с ответом, осмотрелся. Небольшая комнатка, спартански обставленная. Стол, табурет рядом, шкаф и койка. Не полати, как у нас в бараке, а пружинистая такая, с матрасом и застеленная бельем. Бревенчатые стены часто заклеены листовками на немецком и плакатами с соблазнительными полуодетыми красотками. Задержав на них взгляд, я понял, что это певицы и актрисы, поскольку большинство из них были в каких-то сценических костюмах.

– Я слушаю тебя, заключенный? – недовольно напомнил о своем существовании староста. И, демонстрируя, что чрезвычайно занят, пододвинул к себе книгу. Открыл.

Второго табурета не было. Соответственно, присесть мне не предлагалось в принципе. Не устраиваться же на кровати! Сегодня наглость могла сослужить мне плохую службу.

– По поводу моих. Их бы надо в лазарет, – изложил я причину появления в вотчине непосредственного начальства.

Староста, будто ожидая моей просьбы, тут же покачал головой:

– Нет, заключенный. Этого не будет. Никакого им лазарета и больницы, – замолчал, выразительно глядя на меня. Уж что-что, а подобный взгляд читался легко. И смысл его был заранее известен.

– Договоримся, – уверенно спрогнозировал я. По-иному и быть не могло. Наверняка этому шнырю что-то надо. Всем и всегда требуется больше, чем они имеют.

– Не договоримся, – удивил меня староста. И после того, как я требовательно уставился на него, добавил: – Не договоримся. Можешь идти, заключенный.

Естественно, я остался на месте. Мне, не привыкшему к отказам, слышать его от столь мелкой сошки было даже оскорбительно.

– Интересно, почему?

Староста выразительно пожал плечами:

– Не договоримся. Иди на отдых, заключенный. И больше не беспокой меня.

Я завожусь с полоборота. Такой уж характер. Но вместе с тем четко понимаю, когда можно «прыгать», а когда нельзя. Это сильно помогает в жизни – то, что ты бьешь первым, то, что ты готов к эскалации конфликта в тот момент, когда он лишь назревает. Так вот, сейчас был момент, когда стоило дать волю своей ярости.

Наверное, эти размышления отразились в глазах. Хотя почему «наверное» – наверняка! Я знаю, как меняется мое лицо, знаю, какое выражение принимает взгляд. Не заметить это невозможно. Староста не только заметил, но еще и умудрился среагировать.

Когда я шагнул к нему, наклоняясь, чтобы взять за грудки, он очень проворно отшатнулся, ныряя рукой под стол. Через мгновение в лицо мне смотрел ствол пистолета. Короткий щелчок возвестил, что курок взведен. Я перевел взгляд с черной пропасти ствола на лицо старосты. Поганец, довольно оскалившись, смотрел на меня.