Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года - [62]

Сомневаться в справедливости этого наблюдения, как и в правдивости автора, нет никаких оснований. И понять происшедшее можно. Кроме одного: почему Александр не терпел, чтобы ему говорили правду? Казалось бы, урок, который следовало извлечь из поражения, должен заставить не просто желать – требовать правды. Казалось бы, достаточно очевидно: если бы императору правдиво, убедительно и внятно рассказали, на кого он замахивается, настаивая на сражении, он отказался бы от своего решения. Это – если придерживаться нормальной логики.

Но Александр-то знал: правду ему сказать пытались (тот же Кутузов, отговаривавший от сражения), только он, император, слушать не желал. Он был уверен в непогрешимости собственных решений. Вот теперь и не хотел слушать правды – не хотел даже косвенных напоминаний о своей несостоятельности. Это – особенность характера.

Пройдут годы, и он будет всячески избегать любых разговоров о войне 1812 года. Казалось бы, уж в этом-то случае должно быть наоборот: ведь он – победитель, почему бы не вспомнить о победах? Но он-то знал про себя всю неприглядную правду… И с Кутузовым встречался только по необходимости. А когда фельдмаршал умер, у некоторых создалось впечатление, что император вздохнул с облегчением. Как проницательно заметил Стефан Цвейг, «короли не любят тех, кто был свидетелем их бесчестья, и деспотические натуры не терпят советников, которые хоть раз оказались умнее их».

«Наибольшая из всех безнравственностей – это браться за дело, которое не умеешь делать». Не знаю, слышал ли Александр эти слова Наполеона. А если слышал, хватило ли у него мужества признать, что относятся они и к нему тоже? А если хватило, что он при этом испытал? Обиду? Унижение? Ненависть? Мне кажется, ненависть – чувство беспощадное, не знающее снисхождения. К чести же Александра Павловича, к поверженному гиганту он не раз проявлял снисхождение и даже сострадание, чего не скажешь о других руководителях коалиции, которые, годами безропотно, даже подобострастно снося от Наполеона самые жестокие оскорбления и притеснения, ни в чём, даже отдалённо похожем на сочувствие или хотя бы понимание, замечены не были.

Думаю, при Аустерлице Александр получил жестокий жизненный урок. И он его усвоил. Во всяком случае, в самых общих чертах…

Вандомская колонна

После Аустерлица мир уверовал окончательно: Наполеон непобедим. А он… похоже, он в этом и не сомневался. Вот и решил увековечить свою победу (не столько даже эту, конкретную, в битве под Аустерлицем, сколько всеобщее признание: он – победитель). Лучшим символом этого признания станет колонна, подобная колонне Траяна. Император сам решил, какой ей должно быть: не из мрамора, не из гранита, даже не из золота – из орудий, захваченных у побеждённого противника (на неё пойдёт металл тысячи двухсот пятидесяти переплавленных русских и австрийских пушек).

Где установить памятник собственной славы, он тоже решал сам. Выбрал Вандомскую площадь. Этот выбор – свидетельство не только безупречного вкуса (площадь неотразимо прекрасна), но и знания истории (Людовик XIV, повелению которого Париж обязан рождением этого несравненного шедевра, собирался назвать её площадью Завоеваний) и, конечно же, политических амбиций (колонну следовало установить на том самом пьедестале, где ещё недавно стояла конная статуя самого Короля-Солнца).

Статую эту сбросили и отправили в переплавку в день свержения монархии, 10 августа 1792 года. Судя по тому, что произошло дальше, пользоваться оставшимся постаментом не следовало: похоже, он не желал безропотно нести на себе памятники владыкам.

Сохранилось письмо Константина Николаевича Батюшкова из Парижа, датированное 27 марта 1814 года. Прекрасный поэт, а в годы войны – бесстрашный офицер русской армии, он прошёл с боями через всю Европу и оказался в Париже, сдавшемся на милость победителей. О первых впечатлениях от французской столицы он написал другу и коллеге-поэту Николаю Ивановичу Гнедичу, служившему в это время в Петербурге, в Публичной библиотеке: «Мы поворотили влево к place Vandome, где толпа час от часу становилась сильнее. На этой площади поставлен монумент большой армии. Славная троянская колонна! Я её увидел в первый раз и в такую минуту! Народ, окружив её со всех сторон, кричал беспрестанно: “a bas le tyran!” [20] . Один смельчак влез наверх и надел верёвку на ноги Наполеона, которого бронзовая статуя венчает столб. “Надень на шею тирану”, – кричал народ. “Зачем вы это делаете?“ “Высоко залез!” – отвечали мне. “Хорошо! Прекрасно! Теперь тяните вниз; мы его вдребезги разобьём, а барельефы останутся. Мы кровью их купили, кровью гренадер наших. Пусть ими любуются потомки наши!” Но в первый день не могли сломать медного Наполеона: мы поставили часового у колонны. На доске внизу я прочитал: Napolio, Imp. Aug. Monumentum и проч. Суета сует! Суета, мой друг! Из рук его выпали и меч, и победа! И та самая чернь, и ветреная и неблагодарная, часто неблагодарная, накинула верёвку на голову Napolio, Imp. Aug., и тот самый неистовый, который кричал несколько лет тому назад: “Задавите короля кишками попов!”, тот самый неистовый кричит теперь: “Русские, спасители наши, дайте нам Бурбонов! Низложите тирана! Что нам в победах? Торговлю, торговлю!”