Победа - [28]

— Старуха будет нам не долго мешать, — шептал он ей наскоро, задыхаясь от ярости, — пусть она убирается к черту! Я ее никогда не любил. Климат для нее вреден, я скажу ей, чтобы она возвращалась к своим, в Европу. Ей придется убраться! Я позабочусь об этом! Раз-два, марш вперед! А потом мы продадим эту гостиницу и откроем новую в другом месте.

Он уверял ее, что на все для нее готов, и это была правда.

Сорок пять лет — это для многих мужчин возраст безумства, являющегося как бы вызовом бессилию и смерти, ожидающим их с распростертыми объятиями в мрачной долине по ту сторону рокового склона. Ему нравилось наблюдать, как съеживалось все тело девушки и опускались глаза, когда, прижатая в углу пустого коридора, она вынуждена была ею слушать; он принимал это за признаки подчинения непреодолимой силе его воли. Он видел в этом доказательство того, что она сдается перед его физическим обаянием. Так каждый возраст тешится иллюзиями, которые удерживают людей от слишком раннего отречения от жизни.

Легко представить себе унижение Шомберга, его возмущение, его ярость, когда он узнал, что ту, которая в течение нескольких недель противостояла ею атакам, его мольбам, его пламенным уверениям, «этот швед» украл у него из-под носа и, по всей видимости, без особых усилий. Он отказывался этому верить. Сначала он уверял себя, что чета Цанджиакомо из каких-то загадочных соображений сыграла с ним злую шутку, но когда сомнению не оставалось более места, мнение его о Гейсте видоизменилось. Презренный швед сделался в глазах Шомберга самым мрачным, самым опасным, самым ненавистным негодяем. Он не мог допустить, чтобы существо, которого он так долго и так тщетно добивался, могло быть нежным, порывистым и почти предложить себя Гейсту без малейшего угрызения совести, из жажды безопасности и желания подарить свое доверие тому, к кому толкал ее инстинкт женщины. Шомберг изо всех сил хотел верить, что она была околдована какими-то оккультными манипуляциями, с помощью какой-то коварной ловушки, взята силой или хитростью. Его оскорбленная гордость заставляла его без конца доискиваться, какими средствами пользовался «этот швед», как будто необходимы были непременно необыкновенные, неслыханные, невообразимые средства, чтобы вырвать девушку у такого человека, как он, Шомберг. В присутствии посетителей он хлопал себя по лбу, садился и молча размышлял или же неожиданно разражался ругательствами по адресу Гейста, безо всякой меры и осторожности, с багровым лицом, принимая вид оскорбленной добродетели, которая ни на секунду не могла бы обмануть самого ребячливого из моралистов и над которой слушатели его сильно потешались.

Очередным развлечением сделалось ходить слушать эти обвинительные речи, посасывая на веранде замороженные напитки, и это привлекало к Шомбергу больше посетителей, нежели концерты Цанджиакомо вместе с антрактами и всем прочим. Не было ничего легче, как завести эту марионетку. Кто угодно мог попробовать, и чаще всего достаточно было самого отдаленного намека. Шомберг обычно начинал свои бесконечные обвинения в бильярдной зале. Госпожа Шомберг, восседая, по обыкновению, на своем троне, глотала слезы. Она скрывала терзания твоего унижения и своего ужаса под глупой, неподвижной и роковой улыбкой — несравненной, дарованной природой маской, которую ни что — быть может, не исключая и самой смерти — не могло бы с нее сорвать.

Но, по крайней мере, в этом мире ничто не может длиться без видоизменения. Через несколько недель к Шомбергу возвратилось наружное спокойствие, как будто внутри него иссякло негодование. Было давно пора. Он становился несносен, не мог говорить ни о чем, кроме лживости Гейста, порочности Гейста, его хитрости, его подлости. Шомберг не притворялся больше, что презирает его. После того что произошло, это не было больше возможно; это не могло больше иметь успеха даже в его собственных глазах. Но его сосредоточенная ненависть бродила самым опасным образом. Один из его клиентов, пожилой человек, свидетель его многословия, сделал однажды такое предсказание:

— Таким путем этот болван кончит сумасшествием.

И действительно, Гейст сидел у него в мозгу. Вплоть до того, что плохое состояние своих дел — они никогда не были хуже со времени его отбытия на Восток, тотчас после войны 1870 года — Шомберг приписывал губительному влиянию Гейста. Никогда больше он не сделается самим собой, пока не расправится с этим хитрым шведом. Он готов был поклясться, что Гейст погубил его жизнь. Женщина, которую тот так бесчестно, так лукаво, так низко соблазнил, эта самая женщина вдохновила бы его на успех в новом предприятии. Что касается госпожи Шомберг, то, спрашивается, какого вдохновения можно было ожидать от нее? Ее терроризировали мрачные и желчные взгляды, которые он бросал на нее во время этих припадков дикой угрюмости. Он сделался вообще небрежен с наклонностью к опасным наркотикам, как будто его очень мало беспокоило, закончит ли он рано, или поздно, и более или менее прилично свою карьеру трактирщика. Этой деморализацией объясняются замечания Дэвидсона во время последнего посещения заведения Шомберга, около двух месяцев спустя после отъезда Гейста и девушки на одинокий Самбуран.