По зову сердца - [13]

— Вот как надо уничтожать врага! — воскликнул Наташвили.

В разгар танкового сражения взвилась и повисла в воздухе желтая ракета. Впереди нас начали подниматься из траншей бойцы. С криком «ура» они бросились вперед.

— Противотанкисты, за нами! — кричали они на ходу.

Мы снялись с огневых и двинулись вслед за пехотой.

Контратака увенчалась успехом. Наступление врага было сорвано. Наша часть продвинулась на несколько километров вперед, захватив трофеи и пленных. Но как только стемнело, последовал приказ: приостановить преследование врага, отойти на старую границу и снова занять оборону.

Наташвили встал на станину пушки и, погрозив кулаком в сторону запада, прокричал что-то по-грузински.

Юшков задумчиво произнес:

— Эх, если бы дали приказ наступать, погнали бы мы фашистов сразу на сотню километров…

— На все будет свое время, — сказал командир взвода. — До самого Берлина дойдем, когда встанет перед нами такая задача.

Юшков махнул рукой, его не удовлетворил ответ командира.

— Тамара и то подбила танк, — смеялся Наташвили.

— Да, Сычева сегодня отличилась. Я уже доложил комбату.

Два дня продолжались тяжелые бои. К нам на батарею пришел комиссар. Вытирая платком пот с лица, он сказал:

— Противник готовится к новой атаке. Не сдавать позиций, ребята. Граница здесь!

— Разобьют нашу пушку, гранатами и бутылками с горючим будем отбиваться, — сказал Наташвили.

— Я целую батарею вот этих штучек около своей пушки приготовил, — доложил Юшков, указывая на бутылки с горючей жидкостью, лежавшие рядом с небольшой горкой снарядов. — Пусть идут, мы им покажем, где раки зимуют!

— А почему ты, Юшков, в санчасть не пошел? — спросил комиссар. — У тебя вон бинт кровью пропитался.

— И не пойду в санчасть, товарищ батальонный комиссар, я хорошо себя чувствую, — ответил Юшков.

Глаза его сердито сверкали из-под белой повязки. Он помолчал и стал что-то искать в карманчике гимнастерки.

— Вот, товарищ батальонный комиссар, я написал заявление, — достал Юшков аккуратно сложенный лист бумаги.

— Он сегодня четыре раза переписывал его, — сказал кто-то из бойцов.

Комиссар развернул лист, прочел.

— Хорошо. Это надо отдать секретарю партбюро полка. Я его увижу сегодня и передам. А ты, Сычева, молодец, — увидев меня, сказал комиссар. — Представляю к награде. Ну как, устала?

— Немного, товарищ батальонный комиссар, — ответила я и добавила тише: — Я тоже хочу подать заявление в партию.

В эту минуту мы услышали приближающийся свист снаряда и соскочили в траншею. Загудели вражеские самолеты.

Комиссар ушел по траншее дальше, к бойцам. Вскоре на нас начали пикировать немецкие самолеты. Со всех сторон стали рваться бомбы. Кто-то крикнул:

— Сестра, комиссара ранило!

Эти слова больно поразили нас всех. Я схватила сумку и, забыв об опасности, побежала. Нилова уже накладывала жгут на раненую ногу комиссара. В боку его зияла рана со вставленным тампоном. Комиссар лежал бледный, но в сознании, с открытыми глазами. Он указал жестом на планшет и прошептал побелевшими губами:

— Передайте заявление Юшкова секретарю партбюро и скажите, что я голосую за прием в партию…

Потом, остановив на мне свой взгляд, медленно, с расстановкой продолжал:

— И пусть Сычеву готовит, она…

Комиссар не договорил, его отяжелевшие веки закрылись.

По озабоченному лицу Ниловой все поняли, что комиссару очень плохо. Вечером Нилова провожала его в госпиталь.

Трое суток в районе Старо-Константинова продолжались ожесточенные бои. Трое суток беспрерывно ревели самолеты, лязгали гусеницы танков, ходила в атаку пехота. Немецко-фашистское командование бросало на наш участок фронта все новые и новые силы, стараясь сломить оборону. Подбитые танки врага стояли перед нашими позициями немыми свидетелями горячих боев.

Настали четвертые сутки. Люди изнемогали. Противник с восходом солнца начал артиллерийскую подготовку. Предстоял тяжелый день. И несмотря на то что солнце поднималось яркое, радостное, на душе у каждого было тяжело. Хлеба, посеянные нашими руками, топтали кованые сапоги гитлеровцев, давили гусеницы немецких танков. Над золотистыми колосьями, налитыми крупным зерном, свистели пули и мины. Но самым страшным, заполнявшим душу каждого тоской было отступление.

Артиллерийский обстрел продолжался. Потом налетела авиация и пошли танки, а за ними автоматчики. Третий час длился кровопролитный бой. Перевязывая раненых, я увидела, что у меня кончаются бинты. Надо было бежать в санчасть. В небольшом лесочке остановилась у прикрепленных к деревьям плащ-палаток. Подвешенные по кругу, они образовали большую палатку. В ней на особых носилках, как на операционном столе, лежал боец, покрытый марлей. Он стонал. Двое санитаров крепко держали его за руки.

Нагнувшись над раненым, в белых халатах стояли Нилова и ее помощник — фельдшер, — он подавал инструмент. Лица их были серьезны и сосредоточенны.

За моей спиной послышались шаги, и тревожный голос спросил:

— Где начальник Нилова?

— Она делает операцию, — ответила я, указывая на палатку, и посмотрела в полные тревоги глаза подбежавшего бойца.

Разговор услышала Нилова.

— В чем дело?

— Товарищ начальник, — отчеканил боец, — командир полка приказал немедленно эвакуировать раненых. Сейчас придут машины. У левофлангового соседа прорвались танки и держат направление сюда. Немедленно примите меры.