По заданию губчека - [48]

— Чего канитель тянем? — ворчал Жохов.

Милиционер его поддержал:

— Нагрянуть под предлогом изъятия самогона — и дело с концом.

— А вдруг там бандиты отсиживаются? И сколько их? — спросил Лобов. — Нет, иначе сделаем. Ты, Тихон, вместе с Жоховым здесь останешься, если что — прикроешь.

Пригнувшись, Лобов и милиционер ушли жиденьким ольшаником в сторону хутора. Время тянулось медленно.

— Уснули они, что ли, в кустах? — ворчал Тихон.

Минут через десять на крыльце появился Рожков, замахал фуражкой.

— Чисто сработано, — одобрительно сказал Жохов.

Но Тихон засомневался:

— Уж больно все просто. Не пустой ли номер?

Когда вместе с Жоховым он вошел в избу, то увидел такую картину: хозяева хутора сидели на лавке, парень за столом, не торопясь, тыкал вилкой в квашеную капусту, хрустел нарочито, поглядывая на Лобова.

Тот держал в правой руке наган со взведенным курком, в левой браунинг. На столе бутылка, сковорода с жареной рыбой, миска с капустой, ломтики сала на блюдце.

— Ну, есть грех! И аппарат у меня есть, — торопливо говорил Гурылев. — Кто сейчас не гонит? А тут вскочили, «руки вверх» и по карманам шарить, как налетчики. Ну, заехал родственник по случаю.

— А вот это как у родственника оказалось? — Лобов подбросил на ладони плоский браунинг.

— Кто сейчас без оружия? — бойко ответил парень. — У меня и граната была, да истратил — вон рыба на сковороде.

— Дайте-ка ваши документы, — приказал Лобов.

Парень хмыкнул, полез в карман пиджака. По справке, выданной штабом второго Советского полка, «красноармеец Хрыков Семен Степанович уволен в бессрочный отпуск из-за тяжелого ранения».

Парень был красив, но левую щеку пересекал глубокий пулевой шрам. Видно, стреляли в упор, но пуля прошла по касательной.

— Где это вас так? — спросил Лобов, кивнув на шрам.

— Было дело под Полтавой. А точнее если — памятка от есаула одного, царство ему небесное!

— Сейчас чем занимаетесь? Где служите?

— На фронте кашеварить приходилось. Устроился поваром в детскую колонию. Тут близко, в монастыре.

Справка была липовая — это Лобов понял сразу. И Жохов говорил, племянник у хозяйки хутора в школе прапорщиков учился, в офицеры выбился. Потому сказал напрямик:

— Может, посерьезней есть документ?

Хрыков весь подобрался:

— Тетушка! Подай-ка шинель.

Гурылева грузно поднялась с лавки, подошла к дверям, сняла с гвоздя почти новую шинель.

Почувствовав опасность, Тихон подвинулся к парню, но все-таки оплошал; Хрыков оттолкнул хозяйку на Лобова, ударил в живот Тихона и бросился к дверям. За ним кинулся милиционер.

Тихон ослеп от боли, выхватил пистолет, но стрелять, конечно, не мог. В избе происходила свалка, что-то падало со звоном, раздавались тяжелые удары, хрип. Потом — задыхающийся голос:

— Тихон! Убери пистолет!

Это кричал Лобов, растирал кулаком разодранную чем-то острым щеку. Жохов, раздувая ноздри, держал за локти Гурылева. Хозяйка всхлипывала, прижавшись к стене. Лишь парень неподвижно лежал на полу, лицом вниз.

— Это я его рукояткой, — виновато произнес Рожков, глядя на убитого.

Лобов перевернул Хрыкова лицом вверх, покачал головой, но попрекать милиционера не стал: в правой руке убитого, крепкой, с узловатыми пальцами, был зажат кухонный нож.

Кивнув на покойника, начальник иногороднего отдела спросил Гурылева, зачем приходил парень.

Хозяин ответил, не сморгнув:

— Так ведь знамо зачем — навестить по-родственному. Это племяш Матренин. А теперь, выходит, покойник, — словно сразу поглупев, добавил с кислой ухмылкой.

— Значит, правду говорить не будешь? — промолчав, выразительно спросил Лобов.

— Я вам, гражданин дорогой, как на духу все. А уж зачем он бежать вздумал — убей бог не знаю. С фронта дерганый явился, контуженный. Видать, почудилось что. А ты, Матрена, не убивайся шибко: богу хорошие люди тоже нужны.

— Оружие сам покажешь или нам искать?

Гурылев натянуто рассмеялся:

— У меня оружие? Шутишь ты, начальник, окромя ножей и вилок, ничего нету. Чай, деревенские собак навешали, — угрюмо глянул он на Жохова.

Лобов приказал начать обыск. В темных сенях, в сундуках, на чердаке, где сушились березовые веники, в яме под сенями нашли такую уйму наворованного в мятеж барахла, что лишь плевались с отвращением: кружевное женское белье, серебряные подстаканники, ложки, оклады с икон. Только карманных часов почти десяток. На одних, на крышке с внутренней стороны, была выгравирована надпись: «Фельдфебелю Гурылеву за верную службу престолу. Граф фон Мейер». Понял Лобов: на совести хозяина хутора не только мародерство в мятеж.

Хозяйка из-за ворованного барахла заголосила громче, чем из-за убитого племянника. А Тихону вспомнилось Заволжье после мятежа: улицы с темными проемами пожарищ, обгорелые деревья без листвы, разграбленный отцовский дом. Вот такие, как Гурылевы, и шли следом за озверевшими от крови офицерами по квартирам, стаскивали в телеги все ценное, поганили то, что не представляло для них интереса.

Спросил Гурылева, показав на собранное барахло:

— Куда тебе столько? На две жизни хватит.

— А я бы еще хутор купил.

— Ну, купил. А дальше?

— Потом еще.

— А потом?

Гурылев ухмыльнулся снисходительно, наивный, мол, человек: