По заданию губчека - [15]

Привычно оправив гимнастерку под ремнями, Лагутин вышел из каюты. Комиссар снял кобуру с наганом, открыв иллюминатор, с удовольствием глотнул свежего речного воздуха. Положив под голову шинель командира, вытянулся на узком и жестком рундуке.

Пригибаясь, Лагутин по отвесной металлической лестнице с отполированными медными перилами спустился в кормовой отсек. На низком подволоке, в зарешеченном плафоне, слабо, словно бы из последних сил, светилась электрическая лампочка. На деревянных лавках вдоль покатых бортов, прямо на полу, под плитами которого ровно постукивала машина, вповалку спали красноармейцы.

Лагутин пересчитал их, одного не хватало. Поднялся на палубу, на корме никого не было. Прошел на бак и увидел красноармейца, в шинели, в серой бараньей папахе, низко надвинутой на лоб.

Это был Игнат, о ротором говорила Варя Буркина, рассказавшая об офицерском отряде в Покровке. Облокотившись на леерную стойку и зажав в руках винтовку, он смотрел на темную, мерцающую ширь реки.

За плеском воды и мерным гулом двигателя не сразу услышал шаги командира. Лагутин уже хотел повернуть назад, не мешать парню — мало ли о чем нужно было ему подумать в одиночестве, — но красноармеец уже заметил его, выпрямился.

— Почему не спишь, Игнат? — встал рядом Лагутин.

— Да вот на Волгу загляделся…

— Приятное занятие, но перед боем выспаться надо как следует.

— А что же вы?

— У меня свои заботы.

Они замолчали. Лагутин, отвернувшись от встречного ветра, закурил папиросу, тоже облокотился о леерную стойку.

— А правда, товарищ командир, что Ленин из Симбирска?

— Точно, волжанин.

Парень задумался о чем-то, глубоко вздохнул и тихо вымолвил:

— Прожить бы еще лет тридцать…

— А ты что, завтра помереть собираешься? — насмешливо спросил Лагутин.

— Не-е, я не о смерти, товарищ командир, — Игнат еще глубже напялил папаху на глаза, объяснил: — Посмотреть бы, какие, города здесь встанут, какие пароходы будут по Волге ходить.

— А смерти, значит, не боишься? — заглянул Лагутин в худое лицо с острым подбородком и тонкими, резко очерченными губами.

— Да как сказать… Я на фронте навидался ее, целый год друг на дружку любовались.

— Где воевал-то?

— На Юго-Западном. Был такой — лейб-гвардии егерский полк. А до этого в земской овчарне батрачил. И вдруг от овец — да в гвардию, из лаптей — да в сапоги. Ох, и дурак был! За веру, царя и отечество сам под пули лез, все мечтал Георгиевский крест заработать, домой героем Явиться. Спасибо большевикам, они мне правду о войне как на ладонь положили.

— Отец-то из каких у тебя?

— Сначала на железной дороге сцепщиком работал, покалечило его там. Потом на помещика в деревне спину гнул…

Парень замолчал, глядя, как форштевень режет черную воду, резко отбрасывая в сторону светлое крыло шипящей волны. Подняв голову, спросил командира:

— А правду ребята говорят, что вы в Кронштадтском восстании участвовали, с каторги бежали?

— Было, Игнат. И с каторги бежал, и из острога.

— Интересная у вас жизнь. А мне и вспомнить нечего: деревня, окопы, опять деревня.

Лагутин возразил ему:

— Ну, не скажи. Биография у тебя, Игнат, самая что ни на есть героическая — уже три революции пережил. Когда-нибудь такую биографию дети в школе станут изучать.

— Очень им будет интересно, как я овец пас, — горько усмехнулся красноармеец.

— Потомкам нашим все будет интересно: и как мы работали, и как на фронтах братались, и как мятежников вышибали. Может, лет через тридцать будет ходить по Волге огромный белый пароход с твоим именем.

Игнат рассмеялся:

— Куда мне в герои, товарищ командир…

Лагутин вгляделся в берег, поправил ремни на гимнастерке:

— Вроде бы к пристани подходим. Жаль, не успели договорить. Но ничего, после потолкуем.

Разбудив комиссара и красноармейцев, Лагутин поднялся в рубку, предупредил, чтобы пароход причаливал без огней.

Борт легонько стукнулся в пристань, на деревянные кнехты завели швартовы, скинули трап.

Следом за командиром и комиссаром красноармейцы спустились на гулкий дощатый причал. Тропинкой, затылок в затылок, поднялись на пригорок и сразу же углубились в лес, вплотную подступивший к береговому откосу.

Через полчаса свернули с тропинки в направлении к усадьбе, вошли в сухой сосновый бор. Усыпанная хвойными иголками, земля пружинила под ногами, скрадывала шаги. Лишь иногда кто-нибудь чертыхался, зацепившись за ветку, и снова только шум ветра в высоких кронах и тяжелое дыхание красноармейцев.

Лес кончился неожиданно, над головами распахнулось небо, перепоясанное широким Млечным путем. Впереди смутно вырисовывалась усадьба с светлой башенкой над крышей.

Лагутин остановил отряд. Всмотрелись в темноту, не блеснет ли в окнах огонь.

Позади, в соснах, нудно гудел ветер, впереди таилась, молчала заброшенная усадьба. За ней угадывалась холодная ширь Волги.

Лагутин вынул из колодки маузер. Бойцы, рассыпавшись в цепь, сняли винтовки с плеч, ждали приказа. Посоветовавшись с комиссаром, командир отряда решил рискнуть — атаковать усадьбу, попытаться застать офицеров врасплох.

Он первым молча побежал к усадьбе. Слышал, как за ним, подковой охватывая дом, бегут красноармейцы.

До крыльца оставалось метров двадцать, когда сверху послышался звон разбитого стекла, крик и из окна мансарды ударил пулемет. Пули просвистели над головой Лагутина, фонтанчиками взметнули песок впереди — и резкая боль обожгла ногу. Споткнувшись, командир рухнул на землю. Он видел, как кто-то обогнал комиссара, показалось — это был Игнат. Попытался встать, но левая нога, как чужая, подломилась, и он уткнулся в траву, чувствуя, как сапог наливается горячей кровью.