По Японии - [69]

В нескольких спектаклях мы видели поставленные разными балетмейстерами русские танцы. В отдельных случаях музыка и ритм танца были схвачены точно, но трактовка образа русского парня нас поражала. Это был не моисеевский «рубаха-парень», что называется душа нараспашку, открытый взгляд, светлые кудри, шелковая рубаха на широченных плечах, в чьем танце ритм музыки и темперамент танцора перехлестываются так, что превращается этот парень в стремительный огненный факел. К такому мы привыкли. Но здесь вместо открытости и ясности — суровые, застывшие лица парней в огромных черных из бараньего меха папахах и резкие, жесткие движения. И вся теплота, светлое, безотчетное ухарство, неуемная широта души, которая, как птица, рвется в русском танце, — все это исчезло. Что-то дикое, необузданное было в рисунке танца, нахмуренные лбы и над ними, как черные надолбы, огромные мрачные папахи.

Мой сосед на одном из таких концертов сказал:

— Костюмы, наверное, взяли из «Нивы», посмотрели фотографии русских казаков, каких-нибудь казачьих есаулов. А образ? Образ сам получился, вероятно, на основе статей и книг периода русско-японской войны.

Возможно. Какие-то уж очень недружелюбные, чужие были эти «русские парни» на японской сцене.

Но, может быть, и трудно обвинять балетмейстера. Контакты за все эти годы у нас были явно недостаточны. А человеку искусства надо знать свой объект гораздо шире и глубже, чем по журнальным и газетным статьям да редким фильмам. И во многом — вольно или невольно — японцам приходится использовать познания эмигрантов, а это уж самый ненадежный ориентир.

В одном из книжных магазинов я покупала словари, которые, к слову сказать, великолепно издаются в Японии. Тончайшая рисовая бумага, прекрасная полиграфия — все это позволяет выпускать компактную по объему книжечку, насыщенную огромным количеством слов.

Один из таких словариков был русско-японский на четыре тысячи слов, очень маленький, изящно изданный. Но, боже мой, сколько оказалось там каких-то отживших, давным-давно вышедших из употребления русских слов, совершенно невероятных, никогда не слышанных мной за всю жизнь! Видимо, консультировал издательство, а может, и непосредственно участвовал в издании словаря эмигрант. Предполагалось, конечно, что он должен знать язык лучше, чем любой переводчик-японец. Но его язык был языком той России, которой давно не существовало. Архаичные формы и обороты отражали старые социальные отношения и не имели ничего общего с современным русским языком.

Та же давно ушедшая старая Россия оживает перед вами в эмигрантских ресторанах «Казак» и «Волга». Купеческая роскошь обитых бархатом стен, на темном фоне которых врезано огромное зеркало в виде сердца. Кусочек старой России, существовавшей задолго до нашего рождения. Русского теперь здесь разве что блины, пирожки или щи — благо это, пожалуй, единственное, что осталось неизменным в России.

Есть в Токио русская эмигрантская колония. Как при всякой эмиграции, наряду с откровенными нашими врагами в Японии оказалось много людей, попавших туда случайно, порой самыми неожиданными путями. За долгие годы все они осели, как-то устроились, приспособились к чужой жизни. Некоторые даже «преуспели» — удалось открыть свое «дело» (маленькую мастерскую по ремонту металлоизделий, бар на два-три столика).

За это время выросло новое поколение, часто от смешанных браков японцев и русских. Дети родились в Японии и никогда не видели родины своих родителей.

Далеко не ново, что встреча с русским, живущим на чужбине, в большинстве случаев оставляет щемящее ощущение в сердце, — не ново, но очень точно.

У меня было несколько знакомых в Токио — совсем молодые девчата и ребята — тоненькие, среднего роста девушки, с неожиданно светлыми русскими глазами на смуглом японском лице и русыми косами, уложенными венком на голове. Очень славные, изящные и отлично владеющие как русским, так и японским языками. Кое-кто из них учился на русском отделении Токийского университета, матери их преподавали русский язык, благо желающих изучать его всегда сколько угодно. Мы обменивались матрешками и «кокэси» и говорили о самых разных вещах.

С одной из девушек мы долгое время работали вместе. Это была веселая, даже чуть легкомысленная на вид девушка. Звали ее диковинным и нежным именем — Арэнесс. Мать ее — татарка из Казани, отец — японец.

— Нравится вам Япония? — как-то спросила я ее.

— Нравится.

Она жила и в Маньчжурии, училась в японской школе, а теперь собиралась поступать в университет Васэда. Что знала она о родине своей матери? Очень мало. Советские фильмы, которые идут здесь, можно пересчитать по пальцам — «Карнавальная ночь», «Баллада о солдате», «Повесть пламенных лет». Песен, правда, она знала много. Арэнесс тщательно записала слова всех песен, которые только я могла припомнить из всех последних фильмов, запоминала стихи, лиризм которых ей был понятен и близок. Но в общем-то она не очень много спрашивала о Советском Союзе. Вопросы она задавала осторожные, скупые, порой совершенно неожиданные. И тогда становилось ясно, что ее занимает одна и та же мысль: а какая она, эта сегодняшняя Россия?