По ту сторону лета - [29]

Вечером, вернувшись с работы, отец зашел ко мне в комнату, не выпуская из рук кожаного портфеля. Он присел ко мне на кровать и, не глядя в глаза, объяснил, что мать не виновата в том, что помощь подоспела так поздно. Она все равно ничего не смогла бы сделать, потому что давно больна. У нее в организме не хватает кальция, и его дефицит вызывает системные сбои, в результате которых она с разной остротой реагирует на телесную и душевную боль, а иногда не реагирует на нее вовсе, переживая нечто вроде паралича. Он придумал это рациональное объяснение в надежде, что оно поможет мне смириться с мыслью, что родная мать бросила меня истекать кровью на полу. Отец нес эту ахинею голосом, лишенным интонаций, торопясь поскорее покончить с чувством вины, которое был вынужден делить с матерью. Она была виновата в том, что ничего не сделала, он — в том, что ее покрывал. Больше мы этот эпизод не обсуждали.

В тот вечер по телевизору Америка оплакивала свою жизнь, в которой больше ничего не будет, как раньше. Женщины рыдали по убитому президенту. «Все потому, что он был красавчиком», — прошипел отец. Я тоже считала их скорбь идиотизмом. Я сидела между родителями на нашей продавленной софе, точь-в-точь как в другие вечера, и сознавала, что у нас тоже ничего не будет как раньше. Пусть мать, как обычно, сидела и что-то шила, изредка поднимая голову к экрану, пусть отец привычно критиковал все, что не было французским. Я не плакала, потому что поняла: будущему доверять нельзя. То, чего боишься больше всего на свете, может произойти буквально в следующий миг.

Мне не удалось убедить себя в правдивости байки про кальций. А уж как я старалась — Бог свидетель. Но перед глазами все время вставала одна и та же картина: мать разевает свой огромный рот, кричит и убегает прочь, и не думая меня спасать. Родная мать желала тебе смерти. Убивать тебя она не хотела, боясь запачкаться.

Но, когда подвернулся удобный случай, когда она увидела, как ты, израненная, лежишь на полу и причитаешь: «Мамочка, помоги!» — то решила, что удача сама плывет ей в руки, что, если чуть повезет, все сделается само собой и она наконец от тебя освободится.

В тот вечер, морщась от саднящей боли в зашитой спине, я дала себе торжественное обещание. Если я когда-нибудь стану матерью, то буду доброй. Я научусь слушать своего ребенка. Буду любить его и баловать. Сделаю все, чтобы он был счастлив, счастлив по-настоящему, а не для видимости, лишь бы не расстраивать меня — в ту пору я свято верила, что в этом состоит священный долг каждого ребенка по отношению к людям, подарившим ему жизнь.

Выполнить обещание я не сумела. Последнее тому доказательство было мне только что предоставлено. Приговор вынесен, подсудимая признана виновной. Эрмина паковала вещи в большие картонные коробки. Уносила свой бардак с собой. Поживет у Жоржа, пока не подыщет маленькую квартирку на двоих с подружкой. Немного поможет отец, но и она найдет себе работу, чтобы оплачивать свою часть аренды. Во всяком случае, так она все распланировала. Она насвистывала, старательно делая вид, что ей все нипочем. Я никогда не переоценивала душевных качеств своей дочери, но знала, что в эту минуту сердце у нее щемит так же, как у меня, а в горле стоит комок, наполняя рот горечью. На улице лил ледяной дождь, расчерчивая своими струями хмурый февральский день, и мне было больно думать, что моя дочь уходит из теплого дома в какое-то неизвестное мне место, и еще неизвестно, не замерзнет ли она там. В ванной комнате она собрала свои флаконы и кое-как побросала в коробку. Меня так и подмывало помочь ей и сказать, что так нельзя, что все разольется. «Давай я уложу», — хотела предложить я. У меня прямо руки чесались аккуратно расставить ее пузырьки, плотно прижимая один к другому, чтобы не разбились в дороге. Разумеется, я этого не сделала. Ограничилась тем, что слонялась за ней по пятам, но от материнских наставлений воздержалась — низвергнутая, я больше не имела на них права. Покончив со сборами, Эрмина потерла руки, стряхивая пыль, затем уперла их в бока и удовлетворенно вздохнула. Грузчики приедут и все заберут, сообщила она, а когда я выразила удивление, только возмущенно хмыкнула: «Что тебе не нравится? Лично я не собираюсь уродоваться, таская все это на своем горбу!» Бетти поджидала ее на пороге. Из нас троих она меньше всех прятала чувства и откровенно хлюпала носом. В кулаке она держала тряпку, которую использовала в качестве носового платка. Мысль о продолжающемся распаде семьи была ей невыносима — именно его она и оплакивала, а вовсе не расставание со стервозной девицей, никогда не пытавшейся с ней поладить. Эрмина натянула шерстяное пальто и подхватила чемоданчик, в который сложила самое необходимое. Она даже не оглянулась с порога, не желая рисковать: как известно, последние слова и жесты порой способны перевесить все, что было сказано и сделано до того, заставляя переменить с трудом принятое решение. Такого подарка, как грусть на блюдечке, Эрмина мне преподносить не собиралась. Мимо горестно застывшей в дверях Бетти она прошла, не удостоив ту ни единым взглядом. Несчастная женщина дважды перекрестилась, быстро и нервно. Во мне и так с самого утра все кипело, но эти ее судорожные дерганья окончательно выбили меня из колеи. Едва закрылась дверь, я повернулась к Бетти, уже вовсю рыдавшей: «Вы-то чего разнюнились? Вы радоваться должны, что Эрмина ушла. Она вас ни капли не любила. Утверждала, что вы плохо работаете. Что на кухне вечно грязь. Она раз тридцать требовала, чтобы я вас уволила. А вы по ней плачете как по родной!»