По таёжным тропам. Записки геолога - [34]

Публика эта встретила наше появление явным неодобрением. К вечеру прибыл Дронов — молодой парень, теоретически хорошо подкованный. По сравнению с ним Алексей Николаевич, несмотря на свой почтенный возраст, казался приготовишкой.

У Дронова имелась схематическая карта верховьев Аян-Уряха, составленная им по расспросным данным, полученным от местных жителей. Я показал ему свою аналогичную карту, после чего мы пришли к заключению, что такими картами можно пользоваться только в случае крайней необходимости.

В части геологического строения района Дронов не мог мне сказать ничего определенного, поскольку эту работу проводил Гаврилов. Что касается шлихового опробования, то в отношении золота дело обстояло неважно, но зато имелись признаки оловоносности во многих притоках Эелика и Аян-Уряха.

Маршрут на Курбелях

В ожидании Гаврилова я решил провести маршрут в сторону большого ручья Курбелях, находящегося километрах в 5 выше Кону-Уряха и впадающего в Аян-Урях — так гласила наша карта-схема. Успенский вместе с промывальщиком Кулешом должен был направиться туда с утра и, поставив палатку, приступить к опробованию.

Семен Кривошапкин завьючил трех наших коняг, и маленький отряд отправился в путь.

Мне пришлось задержаться на базе для более обстоятельного ознакомления с материалами Дронова, чтобы составить себе более или менее отчетливое представление о положении дел, в партии. Освободился я довольно поздно и бодро зашагал по направлению к Курбеляху.

Свое ружье я отдал Успенскому, поскольку, по словам Дронова, район исключительно беден зверем и дичью.

Курбелях оказался не в 5, а в 18 километрах от лагеря Гаврилова. До его устья я добрался только к 7 часам вечера. Палатки около устья не оказалось.

Километрах в трех выше по Аян-Уряху, на той же правой стороне, виднелась отчетливо выраженная долина какого-то большого ручья.

Подумав немного, я решил дойти до него — чем черт не шутит? Быть может, Успенский не заметил Курбеляха и прошел дальше, тем более, что ему было дано твердое задание подняться вверх по Аян-Уряху до первого правого ручья, длина которого будет не менее 15 километров, и там остановиться лагерем.

Пройдя эти три километра, я вышел на широкое заболоченное пространство в устьевой части ручья, но никаких следов Успенского не обнаружил. Пришлось поворачивать обратно. На душе было немного грустно при мысли, что предстоит долгий голодный путь назад. Утром мы напились чаю, а уходя из лагеря, я только слегка подзакусил, в надежде основательно покушать в устье Курбеляха.

Подтянув потуже ремень и напившись водички, я отправился в обратный путь. Солнце давно уже закатилось, и только на западе, постепенно тускнея, раскаленными углями тлели края багрово-темных облаков. Часы показывали 11 часов ночи, но идти можно было довольно свободно, так как полной темноты еще не было. Я быстро шел по галечным отмелям Аян-Уряха, русло которого состояло из многочисленных мелких проток. Не верилось как-то, что эта мелкая речушка есть не что иное, как один из истоков могучей реки Колымы.

Ночь была теплая, душная. Комары с назойливым завыванием тучей неслись сзади, нещадно кусая за руки. Время тянулось томительно медленно. Чертовски хотелось есть, а до лагеря было еще далеко.

Вдруг на обширной, покрытой травой поляне, я увидел Карьку — одного из наших коней, которые должны были отправиться в маршрут с Успенским. Других коней, однако, нигде не было видно. Карька мирно пасся, и я, с одной стороны, был рад добраться до своих, а с другой, досадовал на Успенского за его нерадивость.

Когда до Карьки осталось шагов тридцать, я невольно обратил внимание на его странное поведение — он как-то неуклюже продвигался вперед, тыкаясь головой из стороны в сторону. Подойдя к какой-то коряжине, он вдруг бодро встал на задние ноги, а передними начал трясти корень коряжины. Лошадиный облик сразу слетел с него, и Карька превратился в огромного черного медведя, который был полностью поглощен своими медвежьими делишками. Стоял он ко мне боком и стрелять в него было бы удобно, но — увы! — ружья у меня не было, а жалкий нож, висевший у пояса, отнюдь не был оружием, пригодным для защиты от возможной медвежьей агрессии.

Поэтому без долгих размышлений я решил благоразумно ретироваться, не выдавая своего присутствия. Ретирада совершилась благополучно, хотя и сопровождалась немым диалогом. Одна часть моего существа беззвучно, но внушительно беседовала с другой. — «Ага, голубчик, сдрейфил», — говорила она. — Почему ты не крикнул или не засвистал, чтобы обратить медведя в бегство?» — «Да, — оправдывалась другая, — закричи, а он вдруг бросится на тебя, что ты тогда будешь делать?». И другая часть опасливо оглядывалась назад.

«Струсил, струсил, струсил!», — высунув язык, дразнилась первая. Однако вторая быстро шагала вперед, не обращая внимания на назойливые приставания первой, и вскоре я был уже далеко от места неожиданной встречи.

«Не расставайся в тайге с ружьем», — говорит неписаное таежное правило. Несколько раз нарушал я его, и почти каждый раз мне приходилось горько сожалеть об этом. Как будто нарочно получалось так, что именно в эти периоды в поле доступности оказывалась дичь, которую обычно не приходится встречать, когда с тобой ружье.