По Старой Смоленской дороге - [36]

Когда в клубах дорожной пыли показался мотоцикл с коляской, разведчики обедали. Все вскочили на ноги.

— Кого это несет? — терялся в догадках старший лейтенант Маслаченко, он стоял с ложкой в руке, позабыв про пшенную кашу с мясом. — Наверно, офицер связи.

— Да еще с адъютантом на запятках, — удивился Кожухарь.

Водитель резко затормозил, подняв маленькую пыльную бурю, и соскочил с сиденья. Не успела осесть пыль на придорожных кустах, как водитель, одетый во все серое, подошел к старшему лейтенанту Маслаченко и откозырял:

— Сержант Жарков, техник-интендант Познанский и боец Добродеев с задания вернулись. — Доложив, он отдернул от пилотки руку и бросил ее по шву, взметнув облачко пыли, окутавшее всю его фигуру.

Кожухарь с трудом узнал товарищей. Пилотки Жаркова и Познанского, звездочки на них, каска Добродеева, бинокль, снаряжение, гимнастерки, шаровары, сапоги и лица всех троих — в пыли. Черным, блестящим было только кожаное седло, с которого, отряхиваясь, слез Жарков, багажник, где сидел Добродеев, и место в коляске, из которой вылез Познанский; незрячие, запыленные очки он держал в руке.

— Разведданные у техника-интенданта, — Жарков показал на серый планшет Познанского. — А также доставлено средство передвижения немца. Марка «Цундап».

— Как же вы через линию фронта? — удивился старший лейтенант Маслаченко.

— Мотор приглушил, на ихний глушитель не надеялся. Горючим два раза заправились по дороге. Из наших подбитых танков, — вздохнул Жарков.

— Я и позабыл про твое штатское звание — механик МТС…

Жарков добавил вполголоса, виновато:

— А что касается «языка», то разговор у нас с ним не получился. И надо прямо сказать — по моей вине. Хотел пригласить фашиста в лес, подальше от дороги и — начертоломил, оглушил до смерти…

Старший лейтенант уже выпотрошил трофейный планшет, увидел карту.

— Как это — «разговор не получился»? Вся карта в крестиках, номерах. В штабе и не такие кроссворды разгадывают…

Все подробности о поиске Кожухарь выспрашивал у Добродеева, а Жарков был еще более замкнут, чем всегда.

Отдохнуть ему не пришлось, вызвали вместе со старшим лейтенантом к начальнику разведки дивизии.

Жарков опасался, что после недоразумения с мотоциклистом он окажется у тугоухого, заикающегося майора на плохом счету. Но правдивое донесение Жаркова только повысило к нему доверие контуженного разведчика.

Тот разостлал на столе карту и стал объяснять Жаркову задание. Показал, где перейти линию фронта, вручил снимок железнодорожного моста, который необходимо взорвать. В помощниках снова Добродеев.

— Разрешите идти? — спросил Жарков, складывая квадрат полученной карты.

— Идите и помните: мост должен быть взорван. Что бы ни случилось! — майор говорил подчеркнуто официальным тоном; когда даешь такое задание словами сухого приказа, легче скрыть волнение. — Поняли, Жарков? Что бы ни случилось…

Жарков молча полез в карман гимнастерки, достал фотографию, завернутую в газету, и также молча протянул ее майору.

На войне любят показывать карточки жен и детей. Фронтовики показывают семейные фотографии с гордостью, лица их при этом светлеют, а Жарков скривился, как от боли.

Майор не хотел обидеть Жаркова и взял снимок, хотя не считал, что время для воспоминаний выбрано удачно.

Со снимка смотрела пышноволосая блондинка. Рядом с ней, держась за спинку кресла, стоял мальчонка в матроске с якорем на рукаве. Мальчишечье лицо выражало крайнюю озабоченность, ее не смогла стереть ретушь провинциального фотографа. Майор внимательно разглядел фотографию.

— Мои, — сказал наконец Жарков после трудного и долгого молчания. — Расстреляли из самолета. По дороге из Карманова в Дорогобуж. Немного они отшагали от дома. Мальчика Олегом звали, жену Лидой. — И с крутой внезапной силой продолжал: — Как же после этого у меня задрожит рука или душа струсит? Так что, товарищ майор, мост можете мне доверить… — И голос его дрогнул.

Майор отдал фотографию и не сказал ни слова в напутствие.

Жарков бережно завернул фотографию в обрывок газеты, спрятал в карман гимнастерки, откозырял и вышел из блиндажа.

Блиндаж приютился на лесной опушке, к которой вплотную подступало безбрежное ржаное поле. Тут и там чернели воронки, а рожь вокруг них полегла от взрывной волны.

1941

ГОЛУБАЯ ЗАПЛАТКА

Мы лежали и прислушивались к дождю. Капли стучали о плоскость и стекали с ее краев, но трава под крылом самолета была по-прежнему сухой, и чувствовали мы себя на этом зеленом островке хорошо и покойно.

Ляпунов с нежностью провел ладонью по гладкой поверхности крыла и нащупал маленькую заплатку, едва различимую под слоем краски. Заплатка была, как шрам на теле, незаметный для постороннего глаза. Крыло выкрашено снизу под цвет неба — весь самолет на голубой подкладке.

— Я в тот день восемь пробоин привез, — сказал Ляпунов и еще раз погладил заплатку. — Спасибо Ивану Митрофановичу, выручил. Знаменитый старик!

— Старик? Как же он сюда попал?

— Это, доложу я вам, целая история, — сказал Ляпунов с притворным равнодушием.

Ляпунов снял шлем, приподнялся на локте, прислушался. Тихо. Очевидно, и другие летчики так же вот отлеживались в шалашах или под плоскостями машин, спрятанных у самой границы леса. Ляпунов лег на спину, вытянувшись вдоль крыла, подложил руки под голову и, помедлив, начал рассказ: