По старой дружбе - [3]

Новомир лениво сплюнул:

— А куда сунешь? Листья облетели, все насквозь просвечивается…

— Ладно. Садись!

Дверная ручка обжигала, Калядин ещё раз бормотнул ходкое словцо и втиснулся на своё место, будто в парную.

Новомир долго гремел какими-то железками под рулевой колонкой, наконец выволок длинную заводную ручку и пошёл к передку.

— Давните там… — сказал через плечо.

«Ленится, негодяй, капот открыть!» — сплюнул Калядин, по привычке вытягивая ногу к педали. «Козёл» в последние годы вовсе отбился от рук, приходилось помогать.

Шишковатая голова нырнула за радиатор, что-то заскребло в безжизненном чреве «газика». Калядин поиграл носком сапога: «жив-жив-жив…» Бесполезно!

— Перегрел, что ли?

— Сей-час… За-це-пи-им!

«Кх! Фрр-тах-тах-тах!»— вдруг закудахтал мотор. Машину затрясло, будто в припадке, а Новомир мигом упал в кабину и так вывернул баранку, что «газик» едва не околесил собственный задок.

«Ну что с ним делать? — сморщился Калядин от желания выругаться полным голосом, от всей души. — Парня в руках держать надо, в ежовых рукавицах, да некому!»

Нескладный водитель выправил на асфальт, обернул к нему нахальное лицо.

— По какому вопросу качали? — спросил он, не скрывая усмешки, стараясь, видно, вывести хозяина из подавленного состояния.

— Тебе-то что? Об экономической реформе теперь разговор… Новые проблемы!

— Понятно, — сказал Новомир, гася в глазах усмешку. На нижней губе забыто прикипел окурок сигареты.

Чего ему понятно, этому лодырю и трепачу? Любит болтать без толку, и все на свете ему ясно…

Калядин свесил голову, уперев каменный подбородок в пухлую, высокую грудь, и хотел задремать, как обычно делал в дороге. Но дорога пылила, обдавая жаром, стреляла голышами под картер — не до сна. Мешал потный ошейник и обидные мысли. Мыслей, вернее, даже не было, только ломило череп, колотило чем-то изнутри, а в глазах почему-то маячила полупустая вешалка с десятком лёгких, светлых плащей, а на краю — одно-единственное, уныло висящее кожаное пальто. Его, Калядина, привычная одёжина — рабочая и парадная, как придётся…

«Газик» мчался теперь тихо, мимо проносились белые домики с телевизионными граблями на шиферных крышах, сады и огороды окраины. На перекрёстке мелькнула голубая вывеска нового магазина. Калядин шевельнулся, по привычке лапнул кошелёк в кармане, потом раздумал, останавливать машину не стал. «Обойдётся!» — подумал о жене.

Ещё с прошлых лет, когда ходил он в других должностях, повелось такое правило: из каждой поездки в краевой центр не возвращаться без подарка — хоть мелочь какую, вроде парфюмерной коробки, но привозил.

Старался проявлять внимание, заботу, иначе обижалась. Да и, по правде сказать, он уважал её — мучилась Дарья с ним ещё с тридцатых годов, партизанили вместе в войну.

«Обойдётся!» — с угрюмым раздражением повторил Калядин. Не в край ездил, а в район, масштабы не те.

Дарья теперь сидит за книжкой или вышивкой и думает, что он едет с актива. А его туда, пожалуй, и не просили. Вызвал его старый дружок Ванюшка Матвеев в рабочем порядке, только приурочил этот вызов к важному заседанию, чтобы не волновать лишний раз. Тактичный, современный! Только от этого не легче.

Вылетели за город. Дорога пошла на подъём. Новомир вдавился спиной в подушку, ослабил пальцы на баранке. И снова спросил, кося глазами направо:

— А эта… тринадцатая зарплата — везде теперь будет?

Калядин очнулся:.

— За тринадцатую зарплату ещё поработать надо.

Даром она не падает, не вороний сыр…

— Так чего говорили-то?

— По пустякам туда не кличут, — сказал хмуро, чтобы этот лоботряс не докучал вопросами. «Знает он, что ли, зачем вызывали?…»

Да, дело определённо было серьёзное, но Калядин никак не мог взять в толк: чего от него хотят, почему говорят о каком-то законе стоимости, а не о делах?

Сидели в кабинете, курили. Курил, впрочем, только Калядин, а Ванюша Матвеев курить недавно бросил, после одной медицинской лекции. Сидели и вспоминали прошлое. Коммуну вспоминали, комсомольские свои годы, хлебозаготовки, красные обозы, ну и войну, конечно, тяжелейший на Северном Кавказе сорок второй. Они партизанили тогда в предгорьях, и Ванюшка был комиссаром, а Калядин командовал.

Смотрели друг на друга понимающе и чуть грустно, и — если со стороны глянуть — ничего обидного не было в том, что один выглядел моложе и крепче и сидел в большом кабинете, а другой малость пожух, облысел и приехал, в общем-то, на приём. Обидное было в другом: они будто перестали понимать друг друга.

Ну, зачем, к примеру, так уж издалека начинать разговор! Экономическая реформа — дело нужное, никто и не спорит. Первоочередное дело, а главное — директивное, тут двух мнений быть не может. Но у Калядина — не Кузбасс и не Магнитка, даже не те старые промыслы, которым он когда-то отдавал всю душу, ночей не спал… А потом оказалось, что весь разговор Иван затеял из-за каких-то жалоб. Письма стали поступать в район на Калядина… И подчинённых-то на этом заводике чуть больше сотни (когда-то управлялся с тысячами!), но за прошлый квартал ухитрились они накатать в райком шесть заявлений.

Несведущий человек мог, конечно, заключить, что на заводе некудышный директор — то бишь начальник цеха! — но Калядин-то знал точно, что у него ни к чёрту весь коллектив, исключая, может быть, двух обжигальщиков да формовщиков, ну и Наташу с Новомиром… Почему? А потому что сезонный, сборный народишко. На промыслах, к примеру, кто работает? На промыслах — кадровики, те, что ещё с первых пятилеток познали всю суть времени, важность труда в общественном производстве! На стройках теперь молодёжь по комсомольским путёвкам вкалывает со знанием дела и молодым энтузиазмом, идёт, можно сказать, по стопам отцов. А на сезонном заводе — кто? Кто на него пойдёт, если этот допотопный цех без особых перспектив, без базы, без своего жилого фонда? Ясно, кто.