По следам судьбы моего поколения - [11]

…По мере продвижения на юго-восток берега оживали, что вселяло какие-то надежды. Проглядывало солнце. Потянулись леса, с которых слетали последние по-осеннему пестрые листья. Легче стало на сердце.

Размещались заключенные в 3-м и 4-м классах и в трюме, но все выходили на палубу, общение было свободным. 1-й и 2-й классы пустовали.

Ваграм пел вполголоса тюремные песни.

На железный засов заперты ворота.

Где преступный мир срок отбывает.

За высокой кирпичной тюремной стеной

Дом стоит и прохожих пугает.

В этом доме большом, некрасивом на вид.

Много душ заключенных страдает.

Они мечутся там и не спят по ночам.

Злую долю свою проклинают…

— Вслушайтесь в эти песни, — говорил он, — они бесхитростны, даже примитивны, но в них столько чувства и настроения! Молодой геолог уверял, что видел в Геолкоме своими глазами докладную записку, утвержденную в Совнаркоме, о проведении железнодорожной трассы на Воркуту и что у нас там будет «роскошная жизнь». «Подумайте, — горячо доказывал он, — среди нас есть специалисты всех профессий, нас везут туда как специалистов, чтобы мы в максимально короткие сроки провели железную дорогу, построили города, шахты, заводы, школы, театры, университет…» Агроном примеривался к заполярному совхозу. Никто не представлял себе будущего, но всем хотелось, чтобы оно было как-то осмысленно.

Пароход идет медленно. Снова повернули на север. Деревья все оголились. Краски исчезли. Кое-где на островках попадаются стаи птиц, готовящихся к далекому перелету на юг. Они суетятся, перестраиваются, переговариваются… Когда-то мы повернем в другую сторону?..

Внизу духота. Устаешь в людской гуще. На палубе легче дышится, легче говорится. В несчастье люди более индивидуальны, выпуклее проявляется личность. Может быть, так кажется потому, что на воле у людей почти не остается времени. Выходим с Дорой на палубу, останавливаемся поближе к теплой трубе. К нам присоединяются несколько товарищей из ленинградского этапа.

— Оказывается, среди большевиков немало идолопоклонников и религиозников. Куда смотрел Емельян Ярославский? — чуть картавя, говорит Борис Донде.

— Как это надо понимать? — спрашивает Саша Гирш-берг.

— В самом прямом смысле слова. Иду я своей дорогой с крамольными мыслями в голове, только о том и думаю, чтобы их не просыпать и чтобы начальник конвоя их не подобрал. Значит, надо незаметно мимо его каюты прошмыгнуть. Гляжу, там очередь скопилась. В чем дело? Не бьют ли отбой, не вызывают ли домой? Нет, отвечают, пока не слышно. Тогда зачем же вы стоите? За бумагой. Да зачем же вам бумага? Оказывается, все происходящее зависит от того, что наше «Верховное Существо» плохо обо всем осведомлено. Стоит ему поклониться да хорошенько ему помолиться, всю беду как рукой снимет. Одна загвоздка — молитвы принимаются исключительно в письменном виде. Вот и ходят к начальнику, просят карандаш и бумагу и строчат… Кому? Ему!

— Писать наверх глупо, бессмысленно, — мрачно вставляет худой и неимоверно высокий товарищ по фамилии Непомнящий. Он инженер-металлург, член партии, сын бывшего протодьякона и крестьянки. Говорит по вкоренившейся с детства привычке фразами из церковных текстов или близко к тому: «Кому писать? Разве не по плоду узнается древо? Не может древо доброе творить плод злой, как и плод злой не сотворит древо доброе. Это понять надо и замолчать надолго». Непомнящий был исключительно терпелив, никогда о себе с начальством не говорил, ни о чем не просил, а к концу года так иссох и отощал, что начальник Должиков вынужден был своей волей удвоить ему пайку соответственно росту. К тому времени у Непомнящего уже развилась злейшая пеллагра.

На Сивой Маске, расположенной высоко над рекой, где мы прожили зиму, таскать воду ведрами было истинной пыткой. Выручил всех Непомнящий. Он предложил соорудить ворот для подъема воды на гору. В напарники взял тоже инженера, но коротышку, который ростом доходил ему до пояса. «Ничего, — аргументировал свой выбор Непомнящий, — во мне два его роста, а в нем две мои головы». Вдвоем они выбрали площадку на выступе, вручную установили на ней в вечной мерзлоте внушительный столб, вдвоем копались в проруби, вдвоем же бессменно, заменяя собой лошадей, в любую погоду, в жесткую стужу и в лютую пургу, до тошноты и головокружения с утра до ночи плелись по кругу, вытаскивали обледенелые ведра с необходимой водой и обеспечивали ею всю командировку.

Вернемся к прерванной беседе и собеседникам.

— А бумагу дают разве? Сочинить бы что-нибудь, карандаш разучишься в руках держать, — вставляет свое, слово молодой журналист Игорь Малеев.

— Дают, но при одном условии — возвратить в том же размере после написания, для точности и цензуры. При выдаче регистрируют формат и количество листов (не больше двух).

— Пойду сейчас же за бумагой для письма, — оживляется Дора.

— Для письма? Да кто вы такая — зэк или политработник? Если зэк, то подождете. Не успели уехать и уже писать! Бред!

— Всех разочаровал, — бурчит Игорь.

— Подумаешь, какой «очарованный странник»! — парирует Борис и возвращается к начатому разговору. — Вот вы, историки, со школьных парт долбите о роли личности в истории — ускоряет, замедляет исторический процесс; Плеханова заставляли конспектировать, Маркса. Стройно, геометрически правильно, безошибочно верно, а на деле путаетесь. Изучать любите французскую, великую, буржуазную революцию, а вот на нашей Октябрьской, социалистической, пролетарской революции закономерности устанавливать не желаете, концы с концами не сводите… Ни на один вопрос ответить не умеете…