По следам сна - [5]

Задумчиво возвращался писатель домой, неся в себе сон, как бесконечно тонкую, бесконечно хрупкую игрушку из тончайшего стекла. Ах, если бы только ему удалось полностью восстановить в себе образ возлюбленной, явившейся во сне! Из немногих драгоценных обрывков, из коричневого башмачка, танцевальной фигуры, коричневых бликов на лице девочки восстановить целое – это казалось ему важнее всего на свете. И разве это и впрямь не чрезвычайно важно для него? Разве не было ему обещано, что это грациозное весеннее создание станет его возлюбленной, разве не родилось оно из глубочайших, лучших источников его души, не явилось ему как символ будущего, как предвкушение грядущей судьбы, как его сокровеннейшая мечта о счастье?… Эти вопросы пугали его, но в глубине души он чувствовал бесконечную радость. Разве не удивительно, что во сне можно было увидеть такие вещи, что он носил в себе этот мир из сказочного воздушного материала, где мы так часто отчаянно ищем, словно в груде развалин, остатки веры, радости, жизни, что в этой душе могут вырастать такие цветы?

Придя домой, литератор запер за собой дверь и прилег отдохнуть. Взяв записную книжку, он внимательно прочитал ключевые слова и нашел, что они ничего не дают, а только мешают, искажают общую картину. Он вырвал листки из книжки и старательно уничтожил их, решив больше ничего не записывать. Писатель беспокойно вертелся, пытаясь сосредоточиться, и вдруг перед ним предстал еще один обрывок сна, вдруг он снова увидел себя в чужом доме, ожидающим в пустой прихожей, увидел, как в глубине ходит туда-сюда озабоченная старая дама в темной одежде, еще раз ощутил судьбоносность момента: Магда ушла, чтобы привести ему новую, более юную и красивую, его истинную и вечную возлюбленную. Приветливо и озабоченно смотрела на него старуха – и за чертами ее лица, за ее серой одеждой проступали другие черты и другая одежда, лица сиделок и нянек его собственного детства, лицо и серое домашнее платье матери. Из этого слоя воспоминаний, из этого материнского, сестринского круга образов навстречу ему тянулось будущее, тянулась любовь. За этой пустой прихожей, под присмотром заботливых, милых и верных матерей и служанок подрастало дитя, чья любовь принесет ему счастье, чье будущее станет его собственным будущим.

Магду он тоже увидел, увидел, как она странно поздоровалась с ним, с нежной серьезностью, без поцелуя, как ее лицо, золотясь в вечернем свете, еще раз вобрало в себя все волшебство, которое писатель когда-либо находил в нем, как она в момент отречения и прощения еще раз засветилась лаской прежних блаженных времен, как в ее потемневшем лице мелькнуло предвестие появления младшей, более красивой, истинной и единственной, – она и пришла, чтобы помочь ему сблизиться с ней, добиться ее внимания. Магда казалась воплощением любви, ее смирения, ее способности к переменам, ее наполовину материнской, наполовину детской волшебной силы. Все, что он когда-либо мечтал увидеть в этой женщине, что вложил в свои стихи о ней, все просветление и благоговение, которыми он наделял ее во времена своей возвышенной любви, вся ее душа вкупе с его любовью воплотилась в лице, сияла в серьезных и нежных чертах, улыбалась печально-приветливыми глазами. Разве можно было расстаться с такой возлюбленной? Но взгляд ее говорил: надо прощаться, надо открывать дорогу новому.

И вот на стройных детских ножках впорхнуло это новое, вошла сестра, но лица ее не было видно, а судя по фигурке, можно было отчетливо заметить лишь то, что она была маленького роста и хрупкого сложения, что на ней коричневые башмачки и коричневое платье, что на лице ее лежал загар и что она умела восхитительно танцевать. Причем танцевать бостон – тот самый танец, который ее будущий возлюбленный танцевал очень плохо, в котором он был слаб и безнадежно уступал ей!

Весь день литератор был занят своим сном, и чем глубже он проникал в него, тем прекраснее казался ему этот сон, тем больше, как ему представлялось, превосходил он творения лучших поэтов. Долго, несколько дней подряд носился он с мыслью и планом так запечатлеть его, чтобы не только ему, сновидцу, но и другим стала видна неописуемая красота, глубина и проникновенность этого сна. Лишь позднее он отказался от своего замысла, от своих попыток, и понял, что с него довольно быть в душе истинным поэтом, мечтателем и ясновидцем, но что его ремесло должно оставаться ремеслом простого литератора.