По следам полка Игорева - [51]

Кончак на расстоянии, не позволяющем стреле из самострела долететь до него, огляделся, нашёл среди густо осыпавших поле курганов достаточно высокий и с плоским верхом. Судя по всему, курган давным-давно, во времена незапамятные, раскопан степными шакалами, осквернителями могил, однако великий хан пробормотал, склонив голову, слова извинения перед неведомым батыром, лежащим здесь, прежде чем заехал на курган с подручными гонцами и жестом попросил ханов Тузлука и Темирбая последовать его примеру. Отсюда стычка у ворот острога была хорошо видна. Просматривались и выходившие в посад ворота города, в которые протискивался со скотиной и пожитками посадский народ, торопящийся укрыться за городскими стенами. Людей и скота в городе успело скопиться уже столько, что купола и расписные крыши Переяславля начали таять в беловатом тумане. Кончак сердито хмыкнул, подозвал нукера и приказал поставить самострельщиков на соседнем кургане. Пусть бьют в створ городских ворот и не дают уходить законной добыче кыпчаков!

Ворота острога уже пылают, и стены острога занимаются ещё в трех местах, однако над стенами рядом с языками пламени поднимаются в небо и белые облака пара: это горожане обливают водой стену изнутри. Кончак всё щурится, всё пытается рассмотреть, не блеснул ли где на забороле городской стены золочёный шлем. Очень ему хотелось бы выманить конязя Владимира если не в чисто поле, то на улицы пылающего предместья – это уже когда удастся прорваться в острог.

И не только походный недосып мешает сейчас думать кыпчакскому полководцу, его злит постоянный и частый гул уруских колоколов. Это шаманы урусов призывают сейчас на помощь своего бога и малых святых-боженят, да только что-то не часто их волшебство помогает. Какой плач, какой стон стоял над кыпчакскими кочевьями, когда уруские шаманы заставили Чёрного Змея почти полностью поглотить Солнце-Жену! Однако перемудрили уруские шаманы, и беда оборотилась и пала на головы самих урусов – да ещё какая! И сейчас волшебство не поможет им, ведь Кончак замечательно продумал набег и заручился поддержкой Великого Тегри-Неба и Умат Матери-Земли.

Жидкая ограда острога надёжно горит в двух, по крайней мере, местах. Вот оно! Горящие ворота острога распахиваются, и появляется в них всадник в золочёном доспехе и алом плаще. С ходу обнажает сверкающий меч и давай рубить кыпчаков, подносчиков хвороста. Кто отбивается, кто неподвижен остаётся на земле… Спите спокойно, батыры, вы будете похоронены по обычаю предков, а семьи ваши получат вашу долю в добыче. Кончак считает теперь, сколько копейщиков выехало сейчас из города с конязем Владимиром… Тридцать пять, тридцать восемь… Вся дружина?

– Могучий Тузлук, бери своих батыров и ударь в правый пролом, а ты, мощный Темирбай, в левый! Отсекайте урусов от городских ворот! А мои копьеносцы переведаются с конязем и его шайкой.

– Не убивай конязя, Кончак! Оставь мне, – обернулся на скаку, оскалив зубы в улыбке, темнолицый Темирбай.

Тузлук и гонец уже скатились с кургана.

И вот он, прекрасный миг! С трёх сторон, из-за трёх холмов с визгом и гиком выплеснулось три волны кыпчакской конницы, две ватаги, проскакав сквозь огонь, проломали стену острога и проникли в предместье, а третья, ощетинившись копьями, вонзилась в кашу из людей и лошадей, кипящую у острожных ворот. В остроге поднялся крик, едва ли не заглушивший набат. Трещат копья! Немногочисленные урусы-копейщики сразу же оказались притиснутыми к стене. Вот первое кыпчакское копье достает конязя Владимира, и он роняет свой сверкающий меч. Конечно, находится нукер-урус, который прикрывает его грудью, и Владимир отступает сквозь обгоревшие обломки ворот в острог. Ему дают другой меч, он вяло отмахивается, однако копейщики-кыпчаки снова напирают, и Владимир получает второй удар копьём. Кончак успевает увидеть, как острие копья исчезает в кольчуге конязя, вдавливая её кольца в тело… Пожалуй, Владимир обречён.

А подумать, так ведь сам виноват, что держится уруского обычая. Он ведь военачальник, полководец. Ему надлежит обдумывать происходящее на поле битвы и изобретать ловушки для противника. А о чём можно думать, когда ты выбиваешься из сил, орудуя тяжелым мечом, и что можно рассмотреть на поле боя, когда твои глаза заливает едкий пот, а ты только и знаешь, что увертываешься от оружия противника? Кстати, отчего же сам он, Кончак, удобно и в безопасности наблюдающий сейчас за ходом боя, не делает своей работы полководца, почему не думает? Тридцать-сорок человек – это не дружина для такого большого города и это не дружина для столь воинственного молодого князя. Значит, не все выехали вместе с ним, значит, остальные побоялись… Однако урусы – народ странный, способный чуть ли не одновременно и на скверные, злые дела, и на добрые, обеспечивающие человеку спокойную, сытую жизнь на том свете… И каяться любят, признаваться в своих злых делах своим «шаманам».

Уже согнул палец Кончак, чтобы подозвать предпоследнего остающегося возле него гонца и передать через него приказ отсечь раненого коняза от крепости, когда понял вдруг, что опоздал: городские ворота распахнулись, и оттуда вырвался отряд тяжеловооруженных дружинников. Закованные, как и их кони, в железо, с уставленными грозными копьями, они с пугающей Кончака быстротой проскакали по главной улице посада, отбрасывая в стороны и давя копытами увлечённых грабежом и полоном кыпчаков, и ввязались в свалку вокруг конязя Владимира за воротами острога. Видно было, что из города на сей раз выехали матёрые, опытные мужи. Споро окружили они своего конязя, бессильно поникшего в седле, а двое ратников, не обращая внимания на осыпавшие их сабельные удары, подхватили уже обречённого, казалось, на смерть в бою или плен Владимира под руки, другие, работая мечами, прикрыли их щитами. Теперь дружина урусов, в короткое время заметно поредевшая, начала отступать по главной улице предместья к городским воротам.