По следам полка Игорева - [48]

– Я так и не понял, что делал там скоморох…

– Неужели ты не знаешь, что скоморох на всех обрядах передразнивает жреца, чтобы закрепить силу его молитв? Вот и Весёлка во время обряда плясал вокруг жреца, все его действования перекривляя, а потом, когда жрец уходил, а заколотого быка утаскивали, сам становился на его место, а на место оленя приводил свою учёную козу Маринку. Он повторял все, что делал и говорил жрец, только гнал ужасную похабщину, а я по молодости и неопытности не всё и понимал. Народ, тот хохотал, а когда Весёлка стал просить бедного Будимира, который, безголовый, свисал со святого дерева на верёвке, которой был привязан за ногу, чтобы тот не будил слишком рано любовников, тут и я засмеялся. Потом Весёлка с жуткими ужимками понарошку заколол козу, а она понарошку сдохла. Он давай её оплакивать, а Маринка вдруг как заблеет. Ожила, вскочила и ну танцевать! К тому времени мясо быка уже варили в двух огромных котлах, а на костре под одним из них, тоже по обычаю, Весёлка поджарил петуха. Мне довелось попробовать и жертвенного быка, и жертвенного петуха, а заливалось всё это крепчайшим, нарочно для Великого праздника сваренным канунным пивом.

– Выходит, княже, что у тебя на шее и теперь нет креста?

– Есть, есть на мне крест, я завёл себе новый нательный крестик, иногда теперь и в церковь захожу. Ходил искать в Софии и в Десятинной икону или на стене изображение святого Евпсихия (Евпсихий моё крестильное им), да не нашёл. Я ведь испытал глубокое разочарование в язычестве после того, как побывал ещё на одном тайном обряде. После того, как увидел человеческое жертвоприношение… То есть младенцев. Не скажу тебе, где это было. Мало ли что. С тех пор я о язычестве продолжаю говорить хорошее и уважать его как религию наших предков, но держаться от него, настоящего, стараюсь подальше. А поскольку ни во что не верить для человека невозможно… Кто его знает. Вон и собака верит хозяину, считает его то ли богом своим, то ли матерью-сукой. Вот таким образом принялся я толкаться в церковные двери, продолжая много хорошего знать и думать про отечественное язычество.

– Так скажи, княже, вдобавок что-нибудь хорошее про веру предков наших. Впрочем, можешь и не говорить… Вон епископа Ростовского Фёдора, племенника Петра Бориславича, замучили за то только, что ратовал за разрешение есть мясо на Пасху и Рождество.

– Да твой Федорец погиб совсем не за язычество своё: не сумел повести себя с князем, возгордился вельми… Да и не предвидел, что князья выдадут его головой греку-митрополиту Константину. Сам виноват, что позорно погиб. А про язычество я много думал и, скажу я тебе ещё раз, нашёл в нем много доброго. Начать хотя бы с того, что новая вера – он ведь чужая, и не греческая даже, а иудейская. Наши русские христиане не знают даже, и ты, небось, не знаешь, что все пророки были правоверными иудеями, такими же, как наши киевские иудеи?

– Да брось ты! Неужто и царь Давид?

– В том-то и дело! Славный певец, сочинивший «Псалтырь», да и сын его, премудрый Соломон, тоже иудей был. Великий Соломон, которого у нас помнят по его смехотворным делишкам с Китоврасом, он ведь создал «Песнь песней». Доводилось ли тебе читать, Хотен?

– По-гречески не разбираю, – чопорно ответил славный сыщик, сам не понимая, на что обижается. Было бы на что…. Сей Севка-князёк всю свою жизнь пробездельничал, даже на войну ездить боялся, вот и начитался книг до того, что вот-вот премудрость из ушей полезет.

– Да есть в книгохранительнице Ярослава Мудрого, что в Софии на хорах хранится, и «Песнь песней», перетолмаченная по-славянски. Дважды чёл – и не верится мне доныне, что там о любви души человека и церкви поётся, а не о сладкой человеческой любви. Впрочем, я не богослов. Однако мне кажется, что греческие отцы церкви перемудрили-таки. Если уж у вас вера новая, основанная на учении Иисуса Христа, так зачем почитать священными и святые книги иудеев? Отсюда и путаница, русичу, скажем так, малопонятная. Взять того же Иисуса Христа. Тут Севка-князёк, до того оравший так, будто в дремучем лесу наедине с Хотеном ехал, а не большой черниговской дорогою, малолюдной только из-за военного времени, наконец-то понизил голос.

– Даже взять Иисуса Христа. Чего он хочет от человека? То говорит: если тебя ударили по левой щеке, подставь правую. Это мне как раз понятно. Если бы все сему правилу следовали, сначала прекратились бы войны, а потом и драки. Разве что на Масленицу остались бы кулачные бои. Но в том же Евангелии написано: «Не мир я принёс в мир, но меч». Как мне, русичу, с молоком матери впитавшему обычай мести, теперь решить, когда я должен подставлять врагу вторую щеку для оплеухи, а когда выхватывать меч?

– Любой поп тебе скажет, княже, что не рассуждать надо, а веровать слепо, по-детски, – проворчал Хотен. Он понимал, что старец его покойный и митрополит Клим, человек ума более лукавого, чем старец, но веры столь же несомненной и искренней, сумели бы развеять недоумение князька-самоучки, и жалел, что сам в своё время не задал своим учёным знакомцам такой вопрос. Однако для этого пришлось бы прочесть «Евангелие Апракос» с начала до конца, а на такой подвиг у Хотена не нашлось времени даже и тогда, когда ему удалось выменять эту книгу за две гривны кун, и она оказалась в его распоряжении на полке рядом с Бояновыми песнями.