По Рождестве Христовом - [40]

В Кифиссию я приехал в пять часов дня. Навсикая была в постели, она предпочитает не вставать, когда остается дома одна. Прежде чем уехать в Арахову, София приготовила ей поднос с бутербродами. Все одеяло было в крошках.

— Лекарства свои принимали?

— Вроде бы… Хотя уже не уверена. Они были на блюдце.

Она показала левой рукой в сторону подноса, где стояло пустое блюдце.

— Приняли, — успокоил я ее.

Она попросила убрать одну из трех подушек, подложенных ей за спину.

— Звонил кто-нибудь?

— София, три раза.

Ее мобильный телефон лежал на ночном столике, перед иконой святого Димитрия.

— Вы ведь знаете, конечно, что, когда включаешь мобильный телефон, на экране высвечивается картинка, — сказал я ей. — В одном журнале я наткнулся на рекламу, где для этого предлагают портреты святых. «Загрузите в свой мобильник образ святого, который вас защитит». Предлагается на выбор любой из пятидесяти заступников, у каждого свой код для заказа. Среди прочих и преподобный Паисий Афонский, тот самый, что говорил со змеями.

— Первый раз слышу! — возмутилась она. — Вы хотите сказать, что на моем телефоне тоже есть картинка? А почему София никогда об этом не говорила? Уж я ей все выскажу, когда позвонит! А могу я все-таки узнать, что там изображено?

Я открыл ее трубку.

— Тут небо и облака.

— Небо никогда не навевало на меня мечты. Вот море — да.

— Найду вам картинку с морем, когда вернусь.

— Выберите бурное, как на Тиносе… Я много мечтала в детстве, когда была в интернате у урсулинок. Сестра Одиль, француженка, учила нас хорошим манерам. Она была крайне учтива. Я была убеждена, что во французском языке нет ни ругательств, ни грубых слов. Мне нравилось воображать себе, что Одиль — незаконная дочь какого-нибудь потомка французских королей.

— Это она не давала вам читать по ночам?

— Нет, что вы! — сказала она, словно я ляпнул какую-то невероятную глупость. — За дортуаром надзирала другая, Мария-Тереза. Она нас тоже любила, сестра Мария-Тереза, но не так, как Одиль… Первое французское ругательство я услышала из уст Франсуа. В Париже, на исходе четырех незабываемых дней, которые там провела. Мы были в отеле «Мерис», это знаменитое заведение, в нем часто останавливался художник Сальвадор Дали, как я узнала. Перед самым своим отъездом я призналась, что мне кажется более благоразумным положить конец нашим отношениям. Ему было тридцать семь, на тринадцать лет меньше, чем мне. Когда он убедился, что я не изменю свое решение, он мне сказал: «Va te faire foutre!»[10] Предпочитаю не говорить вам, что это значит.

— А когда он подарил вам велосипед?

— Я обнаружила его однажды утром у решетки сада, он был пристегнут к ней цепочкой с замком. Уверена, что он сам привез его сюда, но так и не показался. В одной из сумочек, висевших по обе стороны багажника, лежали ключ от замка и записка. От него. Благодаря Франсуа я снова стала ездить на велосипеде и делала это многие годы с большим удовольствием. Стоило мне только сесть на него, сразу возникало чувство, будто я молодею. Франсуа так деликатно продлил мою молодость. Но однажды усталость взяла свое.

— В последнее время я тоже чувствую усталость, все чаще.

— Моя — другая, от нее уже не избавиться. Ее все усугубляет. Я устаю даже от сна.

Теперь колпак монаха медленно покачивается взад-вперед. Непонятно, молится он или просто клюет носом во сне.

— Вы мне не сказали, какая картинка у вас самого на телефоне.

— Черно-белое фото моего брата Герасимоса. Кому-то удачно пришло в голову сфотографировать его сразу после рождения. Отец держит его одной рукой. Собственно, там только рука моего отца и младенец, который смотрит вверх, будто на него.

— Должно быть, его смерть причинила вам большое горе.

Пришлось напомнить ей, что, когда Герасимос умер, меня еще и на свете не было.

— Но она и вправду причинила мне большое горе.

— У меня тоже есть для вас одна черно-белая фотография.

Она достала из-под подушек конверт.

— Фото, которое висит в холле, — копия вот этого.

У меня в руке оказался маленький снимок, похожий на те, что попадаются в семейных альбомах. Мне пришлось поднести его к глазам поближе, чтобы рассмотреть девичью косу, оборки на блузке, задумчивые глаза. Свет на этом снимке был резче, тени глубже. Навсикая выглядела тут, возможно, не такой красивой, как на большом фото, наверняка подретушированном, но зато более живой. Я с легкостью мог себе представить, как она спускается с нижних ступеней деревянной лестницы, проходит через комнату в сад. Портрет же в холле исключал любое движение — всего лишь фотография фотографии.

— Моя мать очень любила этот снимок. Это ей пришло в голову увеличить его.

— Мне он тоже очень нравится.

— Ну что ж, дарю его вам! — воскликнула она несколько театрально. — Держите его при себе и покажите моему брату, если встретите. Вдруг это поможет ему вспомнить меня?

— Вы знаете, где это снято?

— Ну конечно! У маминой сестры, бабушки Фрериса, в Оропосе.

В конверте было еще много пятидесятиевровых купюр.

— Я попросила Софию снять для вас две тысячи евро, а она сняла только тысячу! Я ей сказала: «Надеюсь, ты не забыла, моя девочка, что тут я распоряжаюсь!», но ее не очень-то проймешь. Продолжала стоять на своем: «Уверяю вас, тысячи вполне достаточно».