По пути в Лету - [21]

Печальны осенние стоны,

Нахмурился, ёжится замок.

И каркают хрипло вороны,

Быть может, потомки тех самых,

Которые мартовской ночью

Кричали в тревоге не зря,

Когда растерзали на клочья

Преступники тело Царя.

И мудрый, и грустный, и грозный

Закрылся безвременно взор —

И пал на Россию несносный,

Мучительно жгучий позор.

Не так же ли грязные руки

Взмятежили тихий канал,

Когда на нём, корчась от муки,

Израненный Царь умирал.

Не та же ль преступная воля

В Ипатьевском Доме вела

Зверьё, – подпоив алкоголем,

Терзать малолетних тела?

Желябов, и Зубов, и Ленин —

Всё тот же упырь-осьминог…

По-своему каждый растленен,

По-своему каждый убог,

Но сущность у каждого та же: —

У князя и большевика,

У каждого тянется к краже,

К убийству, да к буйству рука.

А к делу? К работе? Смотри-ка,

Взирай в изумлении мир,

Как строют Калинин и Рыков

Из русского царства сортир.

И правильно, мудро, за дело

Утонет Русь в кале своём,

Когда не смогли, не сумели

Прожить с светодавцем – Царём.

Конечно, не шедевры, но – почти одинокий голос несогласного. Ехидного и саркастического врага тех процессов, что происходили тогда в СССР. А ведь врагов, всех этих тайных монархистов, белогвардейцев, просто ненавидящих советскую власть и персонально Сталина, как оказалось позже (много позже!), было множество. Но они молчали, а этот «потерявший человеческий облик» оставил документы.

Много ли ещё можно вспомнить таких документов? «Собачье сердце», например, «Послание евангелисту Демьяну…» (его почему-то упорно приписывают Есенину); «Мы живёт, под собою не чуя страны…» Вот вроде бы и всё из середины 20-х – начала 30-х. Потом наступило новое время, от которого тоже почти не осталось художественных документов, где бы запечатлелось недовольство коллективизацией, массовыми репрессиями, охотой на космополитов. Может, повесть «Софья Петровна» Лидии Чуковской – единственный такой документ о «большом терроре», но его никто не читал в то время, а стихи Тинякова были известны многим, – он сам декламировал их в гостях, в пивных, в очередях. И в августе 1930 года его арестовали…

Цитаты из показаний Тинякова, опубликованных Глебом Моревым на своём сайте:

«[28 августа 1930] Стихотворение “Размышления у Инженерного Замка” читалось мною не только у Смиренского, но и в пивной гр<ажданину> Пожарину. [31 августа 1930] В дополнение к моим предыдущим показаниям своё стихотворение “Размышления у Инженерного Замка” и мои другия стихотворения с антисоветской окраской я неоднократно читал в пивных вслух и у своих знакомых. В своих разговорах, которые я вёл в пивных и у своих знакомых, я иногда высказывал недовольство существующим строем и его политикой».

В итоге Тинякова осудили на три года лагерей (слушателей не тронули). Заключение он отбывал на Соловках, а потом находился в ссылке в Саратове. В 1933 году вернулся в Ленинград. Жил за счёт продажи своего архива в Пушкинский Дом, Гослитмузей, Государственную публичную библиотеку. Умер в больнице Памяти жертв революции 17 августа 1934 года.

Одно из последних прижизненных упоминаний о Тинякове – в дневнике Михаила Кузмина (запись от 28 июня 1934 года): «…Прошёлся по Невскому. Встретил Тинякова на костылях и Хармса…». (Интересно, порознь встретил или вместе? Известно, что Хармс очень интересовался Тиняковым, был с ним знаком.)

Кстати сказать, заявляя в повести «Перед восходом солнца», что не знает «его дальнейшей судьбы» (после примерно 1928 года), Михаил Зощенко несколько лукавил. (Что вполне простительно пусть в автобиографической, но прозе.)

В архиве писателя сохранилось письмо Тинякова к нему от 6 июля 1933 года:

«Дорогой Михаил Михайлович!

Был я в лагерях, где мне жилось очень хорошо, но откуда меня, к сожалению, освободили досрочно; отбывал я затем конец срока, – на положении почти свободного гражданина, – в Саратове, где голодал и бедствовал невероятно. Став полноправным гражданином, я вновь вернулся в Питер и нашёл здесь жену, совершенно больную (туберкулёз костей), безработную, голодную. Попрошайничать на улицах боюсь, – как бы опять не выслали! Ищу везде работы, есть надежда, что недели через две получу и буду иметь хоть кусок хлеба. Но что делать до тех пор? Невыразимо тяжело отнимать последние крохи у больной женщины, которая и без того много-много для меня сделала.

Вы были в своё время добры ко мне, подавали мне… Но не думайте, что я бессовестный и бесчестный попрошайка по натуре. С краской стыда, с болью в сердце обращаюсь к Вам я сейчас. Если Вы в состоянии, то помогите мне на эти ужасные две недели маленькой суммой (не больше 25 руб.). И если у Вас среди хлама найдутся какие-нибудь рваные, никуда не годные брючёнки и что-нибудь из бельишка, это тоже пожертвуйте мне: дошло дело до зареза.

Простите меня! Если не отвергнете моей просьбы, то черкните, когда зайти: беспокоить я Вас не буду, возьму и уйду, унося в сердце вечную, неизмеримую благодарность к Вам.

Искренно любящий Вас

Александр Тиняков.

Адрес мой: ул. Жуковского, д. 3. кв. 7.

Александру Ивановичу Тинякову».

Как бы хотелось узнать, помог ли ему Зощенко, отозвался ли как-то на это письмо. Не исключено, что и нет – это было попросту опасно, а Зощенко тогда находился в зените славы, собирался в писательскую командировку на Беломорканал… По иронии судьбы, в 1946 году (через три года после написания «Перед восходом солнца») он фактически был отлучён от литературы, и над ним замаячила перспектива повторить судьбу Тинякова: выйти на улицу с протянутой рукой, отправиться в лагерь, голодать… Зощенко занялся сапожным ремеслом, переводил зарубежную прозу, публиковал её, но фамилию переводчика указывать было не велено… Позже его восстановили в Союзе писателей, снова стали выходить книги, правда, пенсии от государства Зощенко не удостоился, к писательству, по существу, не вернулся. Не смог.