По поводу статьи "Роковой вопрос" - [4]

Хлопоты о разных превыспренних предметах большею частью свидетельствуют о праздности мысли, мешают людям заняться чем-нибудь положительным и стать чем-нибудь на пользу общества, на пользу народа, о котором мы так усердно толкуем, доискиваясь коренных начал его с целью создать из них нечто небывалое и неслыханное. Мы говорим о народе, о его коренных началах и не замечаем того, что становимся игрушкой самой злой иронии: чем более мы толкуем о народе и о его началах, тем более отходим от народа и от его начал, и чем более предаемся исканиям какой-то почвы, тем более теряем всякую почву у себя под ногами.

Наша беда вовсе не в свойствах нашей цивилизации, а в том, что у нас постоянный разлад между словом и мыслию, между мыслию и делом. Не переделывать нашу цивилизацию сызнова на какой-нибудь особенный лад, а по возможности прекратить нашу обычную болтовню, освободить наш ум от напыщенности фраз, которые заедают ее, отрезвиться и быть проще и естественнее во всем, — вот ближайшая задача нашей цивилизации, и мы сделаем безмерный шаг вперед, если нам удастся решить эту задачу удовлетворительным образом.

До каких грустных последствий доводит людей неестественность и вычурность мысли, примером тому может служить статья г. Страхова. Мы получили от него письмо, в котором он свидетельствует о чистоте своих намерений и о чувстве, одушевлявшем его. Намерения у него были хорошие. И что же, однако, вышло? С его позволения мы воспользуемся некоторыми местами его письма, объясняющими его намерения и в то же время объясняющими, почему эти намерения не могли не извратиться в своем выражении. "Мне дорог мой патриотизм, — пишет он нам, — как дороги каждому чувства его души", и в своей статье, так оскорбившей, так возмутившей русское чувство, он имел наивную надежду послужить органом этому самому чувству! Он пишет нам далее: "Я полагал, что не всякое патриотическое чувство удовлетворится голословными похвалами и восклицаниями, что найдутся люди, которые потребуют прочных и глубоких основ для своего патриотического чувства, и потому старался глубже вникнуть в вопрос". Он старался глубже вникнуть в вопрос! Вот в этом-то вся и беда. Вместо того чтобы смешаться с живыми людьми, вместо того чтобы заодно с ними мыслить, чувствовать и действовать, он пустился вникать глубже в вопрос. Он забыл и почву, и народное чувство, и события, происходящие теперь у всех перед глазами, и погрузился в метафизику "вопроса". Что же он вынес из этой глубины? Он говорит:

Я старался показать, что, осуждая поляков, мы, если хотим делать это основательно, должны простирать свое суждение гораздо дальше, чем это обыкновенно делается, должны простирать его на величайшие их святыни, на их цивилизацию, заимствованную от Запада, на их католицизм, принятый от Рима.

Обратно я старался показать, что, гордясь собою, мы, русские, если хотим делать это основательно, должны простирать эту гордость глубже, чем это обыкновенно делается, т. е. не останавливаться в своем патриотизме на обширности и крепости государства, а обратить свое благоговение на русские народные начала, на те глубокие духовные силы русского народа, от которых, без сомнения, зависит и его государственная сила.

Таков смысл моей статьи, и другого нет в ней!

"Мы не можем, — писал я в заключение, — отказаться от веры в свое будущее". "В цивилизации заемной и внешней мы уступаем полякам, но мы желали бы верить, что в цивилизации народной, коренной, здоровой мы превосходим их" (стр. 161).

Глубоко веруя в "элементы духовной жизни русского народа", я смело говорил о польской цивилизации, о всех ее притязаниях. Я не пугаясь смотрел в глаза авторитету Европы, который теперь восстал на нас…

"Мы выше поляков", — говорит г. Петерсон. Кто ж говорит противное? И я этому верю, и я это чувствую. Я только жалел, что мы должны доказывать наше превосходство нашею кровью, нашими победами и погромами, а иначе никто нам не поверит. Если бы в Европе была твердая мысль о нашем превосходстве, если бы хоть предчувствие этого превосходства могло существовать в Польше, не было бы польского вопроса и мы не шли бы и не посылали бы наших детей и братьев на битву против поляков.

Европа давно уже отталкивает нас, давно уже смотрит на нас как на врагов, как на чужих. Когда же мы, наконец, перестанем подольщаться к ней и стараться уверить и себя, и других, что и мы европейцы? Когда, наконец, мы перестанем обижаться, когда нам скажут, что мы сами по себе, что мы не европейцы, а просто русские, что от Европы, скорее всего, нам можно ожидать вражды, а не братства?

Если я погрешил, то, если возможно, погрешил избытком патриотизма. Пусть те, кто негодует на мою статью, вникнут хорошенько в источник своего негодования; они убедятся, что оно происходит из затронутого народного самолюбия; а именно это самолюбие заговорило во мне и нашло в моей статье, может быть, слишком резкое выражение.

Есть самолюбия, которые удовлетворяются малым; ужели же можно обвинить меня за то, что я пожелал для России слишком многого, что я выразил нетерпеливое ожидание нравственной победы России над Европою?