По осколкам - [8]

Дергаюсь. Не на ровный плавный голос, оплетающий успокоением — он на меня не действует, — но на слова.

— Да, как любой полной силы Мастер, она могла ошибиться когда угодно. Но, как она сама, как Мастер Крин, когда, по-вашему, она слетела в эту самоуверенную слабость? Вы видели, что она выходит из-под контроля? Видели, что может ослушаться меня или потерять бдительность сама по себе?.. Если видели, почему мне не указали?

— Что бы я ни видела, я думала, она справится, как все в ее семье справлялись. Не было у них ни срывов, ни выходов. И я надеялась, что не будет никогда. Для меня твой рассказ стал такой же неожиданностью, как и для тебя его события.

Верю ли я ей?..

Ала медленно поднимается с длинного дивана, идет по комнате так плавно, будто скользит над мозаичным полом. Ее серый балахон с золотой тесьмой на рукавах и вороте волочится за ней с леностью утреннего тумана на болотном осколке. По утомленному движению серой ткани я понимаю, насколько Але надоело разговаривать со мной и как она разочарована тем, что ее гипнотические интонации (а в этом она одна из лучших) все никак не оказывают на меня ожидаемого влияния.

Да, знаю… Нельзя Основателям присматриваться к своим Старшим. А почему нельзя? Хорошо же понимать, что творится с тем, кто стоит над тобой. Я наблюдаю за Алой уже давно. Может, поэтому ее голос и не властен надо мной. Крин бы уже расплылась и пошла по любому приказу, хоть на безвоздушный осколок.

Крин…

Надо было наблюдать за ней и только за ней.

Ала наливает нам вина в высокие узкие бокалы — вторая порция за сегодня, какая-то за семь поворотов. Напиток тихо плещется, короткими волнами взбирается по прозрачным стенкам. Но если он, поднимаясь все выше и цепляясь за стекло, заберется на край…

И уже не могу не спросить то, о чем молчала, даже когда кричала на побитые стены:

— Ала, скажите. Правда ли, что Мастер перед смертью видит мир глубже, чем Основатель при жизни?

Рука ее, тонкая, изящная, в золотом кольце тесьмы — цвет Основателей, — рука, чистая до того, что кажется, будто ее пальцами можно касаться лишь звезд, не трогать ничего бренного… Эта рука вдруг застывает. Ненадолго, всего на пол-вдоха. Вино из кувшина выплескивается крупной волной — и мой бокал переполнен! Оно переваливается через край, затем падает, цепляясь за гладкие стенки… если бы было можно, вскарабкалось бы обратно в бокал или в кувшин. Прыжками взобралось, двумя, больше не надо, достало бы до края с внешней стороны…

Я едва удивляюсь тому, что не удивляюсь.

Но вдруг замечаю, что щеки моей Старшей откровенно полыхают розовым.

— Крин что-то успела тебе сказать?

— Нет.

— А почему тогда…

— Она не говорила. Она лишь спросила меня, зачем мы все это делаем?

— Инэн! Ты что-то замалчиваешь. Кстати, может, потому и кричишь… Тебе незачем от меня что-то скрывать. Лучше ответь — что она успела сказать, раз ты теперь задаешь мне такие вопросы?

Молчу.

Хочется верить, что во мне этим молчанием отзывается частичка вредности Крин — я не могла не перенять от нее чего-нибудь. Но на самом деле просто не вижу смысла говорить с тем, кто не хочет говорить вообще. Эта слабость — нежелание откровенного разговора — подсвечивается у Алы на губах и ниже, по шее.

Принимаю мокрый снаружи бокал (хоть бы вытерла! руки будут липкие) — и молчу. Слежу, как взятой со стола салфеткой она, задумавшись, неторопливо вытирает свои пальцы, — и молчу. Мне-то за салфеткой вставать, а я не хочу. Лишь смотрю на Алу пристально. Она должна сообразить, зачем я на нее так смотрю.

Может, все-таки что-то проникло в меня с воздухом Первого. Не помню я за собой такой наглости, чтобы ждать, когда мне Старшая салфетку подаст.

Пью — и молчу. Смотрю, как розовое постепенно исчезает с лица и шеи моей Старшей, оставляет только в одежде два совмещенных цвета и еще один — в волосах.

В своем выглаженном балахоне, ленивом и томном, как ее голос, как ее комната, среди мягких кресел и диванов, Ала выглядит цельно со всей этой обстановкой. Странно, но я не помню ее вне ее покоев. Вернее, помню, что она проверяла нас на внешних уроках, что провожала меня, выходящую на путь, но… но как она все это делала?

Под небом она словно исчезает, ей там словно не место.

Зато здесь, в полутьме, с неназойливыми круглыми светильниками под потолком, среди ласковой силы, наполняющей каждый предмет на полках, развешанных по всем стенам, здесь, возле роскошного мягкого дивана, на котором я сижу уже четверть поворота, — среди всего этого чарующего блаженства Ала выглядит существом, одновременно принадлежащим и нашему разбитому миру, и тому, прежнему, — в лучших состояниях обоих. Если на нее смотреть и ее слушать, то думаешь, что никогда она не испытывала ничего мучительного и тяжелого, никакая боль еще не коснулась ее. И потому невольно веришь, что еще ничего не случилось во всем мире и никакие разрушения к нам не пришли.

Можно сказать, что все Старшие производят такое впечатление, хотя других я видела издалека или же говорила с ними мимолетно. Они своим образом и примером, своей красотой, манерами, умением поддержать и направить, показывают нам, как было прекрасно и мудро то, что требуется вернуть. Как сейчас оно ничтожно мало, как вынужденно ютится на одном осколке, когда призвано занимать весь мир!