По обрывистому пути - [145]

— Али сызнова заварушка пошла во студентах? — спросила Ивановна.

— Пока еще нет.

— Ох, девка! Ты, значит, в зачинщицах ходишь?! Ой, не девичья доля Сибирь-то! Возьми платок. Для хорошего дела не жалко. Сейчас и пойдёшь?

— Куда же я на ночь-то глядя! Нет, утречком выйду пораньше.

— Как люди к заутрене, а ты-то как раз бунтовать?! Эх ты грешница-а! А то и ведь как сказать? Может, тут и греха-то нет никакого, а правда божья… Кто вас знает! — махнула она рукой. — Бери!

Аночка вышла из дому на рассвете, и дворник, в тот час убиравший на улице снег, пристально вгляделся в неё, не понимая, откуда вышла такая жилица. Но, слава богу, конечно, он так и не понял и погрузился опять в свое дело, что было слышно по яростному скрипению железной лопаты в промороженном воздухе тихого переулка…

Она пошла пешком к Пресне. Навстречу ей из кривых переулков выезжали, поеживаясь от холода, заспанные, ещё не размявшиеся извозчики. Проходили мастеровые, рабочие из ночной смены. Плелись богомольные бабушки и старички, успевшие отработать свой век.

Городовые бродили безучастными, ленивыми тенями в ещё не совсем проснувшемся городе. В синеватом утреннем сумраке белели украшенные инеем ветви деревьев Зоологического сада, изредка раздавались звоночки конок, и дымящийся паром выныривал теплый, дышащий потом, крутой лошадиный круп.

По церквам там и здесь раздавался утренний звон…

Аночка надумала, что придет именно в этот час. Прочие жильцы, кроме Лизаветы и Маньки, ее не узнают, разве узнает Антон, если жив… И она обо всём расспросит. Назовётся племянницей Лизаветы. Скажет, что приехала из Рязани. Потом, уже вечером, там будет видно, зайдёт ещё раз.

Она шла не спеша, немного запуталась в переулках, вернулась, потом увидала лавочку и торговку с корзинкой на перекрестке, начала все сначала от лавочки и попала в те самые ворота, на крылечко, в котором по-прошлогоднему не хватало доски.

В это время как раз и брызнуло золотыми лугами солнце…

Не стучась, по-хозяйски, как тут было принято, Аночка дёрнула дверь и вошла.

— Здравствуйте! — ни к кому не обращаясь, сказала Аночка. — Тётя Лиза с Манюшкой тут, что ли, живут?

— Здравствуйте, кто ты там будешь. Иди-ка поближе! — позвал с печки знакомый голос Антона. — Анютка! Анютка! Сто лет, сто зим не казалась! — воскликнул радостно он. — Здорова ли, дочка?

— Спасибо, дедушка. Вы как живете?

— Живу! — усмехнулся старик. — Ай опять от кого убегла? Схорониться, что ль, надо?

— Да нет, так я, к вам в гости.

— Ишь ты! В гости! Чудно! Чего-то ты, девка, мне брешешь! Аи мне все едино. Вот малый сейчас прибежит, так ты его спосылай для меня, старика, пусть лекарства купит.

— В аптеку? — спросила Аночка.

Антон махнул рукой:

— Аптека — гибель человеков! В аптеку не надо. Ты в лавку его спосылай за шкаликом — то-то лекарство!

«Малый» оказался парнишкой лет девяти, сынишкой соседки, лежавшей в больнице. От скуки он приходил коротать своё время с Антоном.

— Манька с Лизкой-то разошлась. Что тут бы-ыло — до драки! И смех и грех! Старуха-то померла, что квартиру держала, Лизавета квартиру взяла на себя. Ты гляди-ка, гляди, благолепье какое повсюду!

Аночка и сама, вначале не поняв ещё, чувствовала какую-то перемену в комнате. Теперь она осмотрелась: на стене висел царский семейный портрет, на другой стене — портрет Александра Второго, перед иконой в углу мерцала большая лампада.

Уже выпив шкалик и закусив варёной печенкой, Антон разошёлся:

— Союз завели, для рабочих людей. В город ездят профессоря слушать — профессорь их учит, Лупягин…

— Лупягин? — переспросила Аночка.

— Али знаешь такого? — подозрительно насторожился безрукий.

— Нет, не знаю. Фамилия только смешная, — покривила душою Аночка, сама не зная для чего.

— Лупягин, ага… Его бы лупить самого да лупягу найти на него потяжельше какую! Говорят — економ… Он та кого наекономит хозяевам, наших-то так оплетет!.. А они, дурачье, и поверили, что он за рабочих… Да ежели градоначальник тебя посылает, то как же тебе стоять за рабочих?! Из полиции? Значит, уж ты за хозяев… И Манька сказала им так-то. Как взъелись! Говорят, мол, полиция за рабочих, а студенты да агитаторы — все шарлатанство, мол, шумят для своей корысти! А мы, мол, и с царем и с полицией мирно поладим. Мол, полиция — первый защитник для нас…

— А Федот куда делся? — спросила Аночка, вспомнив шумного богатыря, вожака рабочих.

— А Федот-то и есть у них самый главный! Ты его не узнаешь: цепочку завел для часов, на кулачные стенки не ходит, в трезвости клубы ходит да книжки читает… — Антон приложил ладонь трубкой ко рту: — Он с охранным спутался, я-то знаю того, который ходит к нему, вот что! — шепнул Антон. — Из-за того и Манюшка с Лизкой рассорились… И-и, что тут было! Манюшка продажной шкурехой Лизку, а та ее крепче, в волосья вцепилась, ажио их бабы водой разливали. Ведер пять, поди, вылили на пол… Манюшка-то в полицейскую веру не хочет. Ее уж Федот улещал: «Дура! Мол, станут зато лечить тебя, дуру!» А она ему в бороду — тьфу!.. Осерчал! В порошок бы истёр её, да его Лизавета схватила. «Мол, помни, — твердит ему, — помни, кто ты теперь есть!» Он притих, а потом присунулся к Маньке да, как змеища, шипит: «Убирайся отселе! Не сойдёшь из квартиры, то с фабрики выживу, знай!..» А ведь он теперь в си-иле, сожрет — не моргнёт!