По обе стороны океана - [119]

И, похлопав по плечу, мол, давай-давай, отошёл.

Обхаживали, обхаживали, заманивали…

И шло бы так из года в год. Похлопывали бы по плечу, угощали бы вермутом, считали бы, что в их полку прибыло, всё чаще и чаще пускали бы за границу. На съезды борцов за мир, симпозиумы о «традиции и новаторстве» или судьбе романа, на встречи обществ «СССР — Эфиопия», «СССР — Мадагаскар». Посмотрел бы Африку, встречался бы с разными Менгисту, вручал бы им медали, то ли за борьбу, то ли за стихи.

Жил бы не тужил. Попивал бы с друзьями. И теми, и другими. С одним — обнимаясь, с другим — морщась. Что-то писал бы. Может, и медалька какая-нибудь перепала бы, даже наверняка. Отдыхал бы с неунывающей, всегда весёлой мамой в разных Малеевках и Коктебелях. Путёвки получал бы без боя. И продлевали бы без всяких хлопот. И дачка под Киевом. Что ещё надо?

Хорошо…

А может быть?..

Может, в этой кажущейся идиллии не только розы, «сто грамм» и уютные вечера, освящённые улыбкой загадочной Тай-Ах в волошинском доме? И коктебельский пляж — не только сердолики и халцедоны? Бывают и зыбучие пески. А они засасывают…

16

Приехала как-то в Париж группа советских поэтов. Человек пятнадцать, не меньше. Во главе с поседевшим, обрюзгшим, потраченным молью Симоновым. Всех не припомню, но были там Роберт Рождественский, Евтушенко, наш украинец Коротич, Олжас Сулейменов, Булат Окуджава…

Это была какая-то неделя какой-то дружбы, и все они выступали в большом спортивном зале, где-то на окраине Парижа. Я сел во втором ряду. В первом сидели товарищи из посольства.

Поэты читали стихи — неплохие, средние, плохие, очень плохие. Кто с большим, кто с меньшим темпераментом. Какой-то француз переводил. Зал хлопал. Иногда погромче, иногда потише. Особых оваций не было, но после концерта участники, обмениваясь мнениями, очевидно, пришли всё же к выводу, что встреча прошла с успехом.

Я сидел во втором ряду, тоже хлопал. В перерыве все пятнадцать скрылись за кулисами. Только один соскочил с эстрады и решительно направился ко мне. Мы обнялись и расцеловались. Не виделись лет шесть, а может, и больше. Всё это происходило на виду у всех. И товарищей из посольства в том числе. Человеком этим был… Ну, догадайтесь сами.

После концерта поехали ко мне. Из пятнадцати приехавших не меньше, чем с двенадцатью, я был знаком, с полудюжиной выпивал в своё время. И крепко. Ни один из них не позвонил.

С тех пор прошло сколько-то там лет. И, вспоминая этот вечер, я мысленно реконструирую его, включая в нашу игру…

…Я сижу на эстраде. Единственный не-поэт среди всех. По правую мою руку Евтушенко — он жмёт мне колено и шепчет, что сейчас даст дрозда, прочтёт поэму с двойным дном, — по левую Симонов. Как старейший и наиболее известный во Франции (в «Ляруссе» даже его портрет есть), открывая вечер, прочёл «Жди меня, и я вернусь». Все почувствовали какую-то неловкость, но он, вполне удовлетворённый самим собой, раскланялся и вернулся на своё место. Через минуту наклонился ко мне.

— Вы видите, кто сидит во втором ряду?

— Где?

— А вот там, чуть правее Червоненко, посла. Во втором ряду.

Я посмотрел в указанном направлении и увидел Виталия Никитина. Того самого, которого три года тому назад выперли за пределы Союза. Знаменит он был тем, что, не будучи никаким писателем, а простым старлеем на минном заградителе, участвовал в обороне Одессы и Севастополя, сразу же после войны написал книгу «Тельняшки, за мной!» Книга наделала шуму, одни хвалили взахлёб, другие ругали с неменьшим усердием. Вторые оказались сильнее, и, учитывая ещё непокорный, строптивый характер автора, кончилось всё выдворением из страны.

Сейчас он сидит во втором ряду, крепко поседевший, но загорелый, как всегда, и, по-моему, в той же ковбойке, в которой был, когда мы в последний раз выпивали. Слушал внимательно, хлопал не меньше других. Очевидно, из вежливости.

— Вы с ним в каких? — спросил, опять наклонившись ко мне, Симонов.

— Как в каких? В нормальных.

— А вы знаете, что он выступает по «Свободе»?

— Не только знаю, но и слушаю.

Больше вопросов Симонов не задавал, отодвинулся.

17

На следующий день мы с Виталием обедали в «Лондонской таверне», недалеко от Сен-Жермен-де-Пре и кафе «Де маго».

— В это время здесь всегда пусто, — сказал он, ставший истым парижанином. — И тихо, и кормят прилично.

— И очереди на улице нет, как в нашем «Арагви».

— Ну, а Дом литераторов, ВТО как поживают?

— Выродились. Не то уже. Совсем не то. За столиками незнакомые лица. Из молодого, подрастающего поколения. Самоуверенные, хамоватые, развязные.

— Но пьющие, подозреваю, не хуже нашего поколения.

— Почище. Только за чужой счёт норовят. Если не ставят пол-литра редактору…

Когда нам подали «фо-филе» с неведомым мне гарниром, мы ещё говорили о ЦДЛ и поколениях. Пили сначала «Божоле», потом переглянулись и взяли «Смирновскую». И вот тут-то, после второй или третьей рюмки, разговор принял несколько иной характер.

Виталий по натуре человек деликатный. При всей своей невоздержанности и прямоте он не позволил себе ни одного могущего задеть или обидеть меня вопроса. Но я понимал, что задать их очень хочется, и чувствовал, что раньше или позже мы их коснёмся. Причём инициатором буду я. Из какого-то мазохизма.