По-настоящему - [5]

Ведь я сама училась в математическом классе. Только в 10-м перешла в гуманитарный. Смешно вспомнить: сначала (а разделение на профильные классы началось у нас после пятого класса) меня не хотели брать в математический, а потом – не хотели оттуда отпускать. Ещё в шестом Нелли Петровна, наша математичка, поставила на мне клеймо «типичного гуманитария», и, стоило мне выйти к доске, всячески напоминала об этом: «Да, Марина, это пятёрка, но склад ума у тебя всё-таки не математический, тебе всегда не хватает какой-то изюминки». Было очень обидно, но я терпела: ведь этот класс считался лучшим, и меня туда с большим трудом записали родители. В восьмом я решила какую-то суперсложную задачу на школьной математической олимпиаде, меня отправили на районную, потом на городскую, и на городской я неожиданно для всех и, прежде всего, для себя заняла второе место. Нелли Петровна была в шоке, но уже не имела морального права отпускать шпильки в мой адрес. Между тем количество математических уроков увеличивалось с каждым годом, и к концу девятого класса я с ужасом поняла, что занимаюсь только алгеброй и геометрией, а нужные мне для поступления на юрфак история и литература проходят мимо. А гуманитарный класс учил ещё и латынь, риторику, стилистику… В итоге на семейном совете было решено, что я перейду туда. Классный руководитель и, по совместительству, учительница литературы с радостью согласилась меня принять, но Нелли Петровна не желала отпускать свою «олимпиадницу» (после той победы она называла меня только так). Решив, что я ухожу из-за старых обид, она даже устроила показательный классный час, на котором извинилась передо мной за свои насмешки. И, естественно, удивилась, что я извинения приняла, но решения своего не изменила. В итоге я просто пошла к директору и попросила меня перевести. Так я получила долгожданную свободу от математики.

…А Наташка, похоже, этой свободы не получит никогда. Она уже сейчас плачет от бесконечной алгебры, а что будет потом? Я не понимаю, почему она не пытается ничего изменить, но ещё больше не понимаю её родителей – ведь они губят её своими же собственными руками. У Наташки ещё в прошлом году был невроз из-за переутомления, когда она билась в истерике и плакала, что не хочет больше ходить в школу и ненавидит математику. С ужасом думаю, что её ждёт в этом году – ведь маткласс уже начали пугать выпускным экзаменом по алгебре, где будет особая контрольная, с элементами бинома Ньютона. Как хорошо, что я никогда не узнаю, что это такое. Бедная, бедная моя Наташка…

А ещё – сегодня пятница! Это мой самый любимый день недели. Люблю прийти из школы, приготовить себе что-нибудь вкусненькое, улечься на диван с книжкой. Как бы много ни задали на дом, я никогда не делаю уроков в пятницу – это мой законный день. Только что отошла от пианино – играла «Аве Марию» Каччини. Такая прекрасная музыка. Как говорит моя учительница, «грозно-романтическая».

Да, знаешь, Дима с Машей подали заявление в загс. Свадьба будет 26 октября. Представляешь? Ребята не хотят никакой помпы, поэтому гостей, скорее всего, будет немного, только близкие родственники и друзья. Конечно, и Машина бабушка, которая заменила ей семью, когда в автокатастрофе погибли её родители. Маше тогда было девять лет…

Всё, дружок, у меня больше нет сил писать. Пойду спать…

20 сентября 1999 года

Сегодня мы повесили стенгазету. Надо было видеть лицо Ларисы-крысы, когда она подошла посмотреть, что же там написано. А потом – ужас! – начала отчитывать меня, Олю и Юльку за то, что не послушались её приказания. Я была просто вне себя! Какое ей вообще дело, о чём газета? Она просила– пожалуйста! Висит на первом этаже! Любуйтесь! Так нет же – «Как вы могли! Ведь я же сказала, что писать надо о Пушкине! Всё переделать!!!» Она кричала на меня, а я стояла и медленно закипала от ярости. А потом подумала: зачем, собственно, я это слушаю? Зачем позволяю на себя орать? В конце концов, у нас вышла хорошая газета. Мы хотели посвятить её Цветаевой и сделали это. Всё! Точка! В общем, я не выдержала. Когда Лариса заорала, что газету нужно переделывать, я твёрдо сказала, что всё останется, как есть. Учительница просто взбесилась и заявила, что я не имею права ей перечить.

– Девчонка, что ты о себе возомнила! Как ты можешь говорить мне, что Цветаева – великая поэтесса! Да она самоубийца! И вообще, разве тебя не учили молчать когда, говорят старшие?

– Меня не учили слушать, когда на меня кричат ни за что ни про что! – разозлилась я.

– Вы бы, Лариса Ивановна, не тратили времени зря. Мы не будем переделывать газету, – спокойно сказала Оля. Юлька молчала, испуганно переводя взгляд с нас на учительницу.

– Ах так! Тогда пойдёмте к директору!

– Зачем? Что вы ему скажете? Мы не сделали ничего плохого. То, что вы, как и до перестройки, считаете Цветаеву империалисткой и белоэмигранткой – это ваше дело. Но её творчество уже не запрещено, ведь так?

Я, наверное, действительно перегнула палку, ругаясь с учительницей. Но, с другой стороны, что теперь, стоять и слушать, когда на тебя орут? И, главное, было бы за что!