По направлению к Рихтеру - [2]

В темной половине зала виднелись пятна от второго рояля, двух зеленых кресел и этажерки. Луна попадала через балконную дверь и накрывала рояль серебряной пылью. Неясно, из-за какой стены доносилась соната, поэтому я и решил, что есть еще комната, где Рихтер сейчас занимается. А он возник сзади, совершенно бесшумно — как привидение — незаметно сунув часики в карман пиджака.

— Вы разве не испугались? Странно… Когда там начинают играть (стучит ботинком по паркету), я могу делать вид, что играю… манкировать… Там живет пианист, очень приличный… так пусть он и за себя, и за меня…

Внезапно рассвирепев, подбегает к роялю и извергает «кластеры», диссонирующие аккорды безумной громкости. По всей клавиатуре — снизу доверху. Зашатались балконные стекла. У меня — звон в ушах и мороз по позвоночнику. Рихтер прислушался — соната на пятнадцатом этаже смолкла.

— Ага, наконец, и вы испугались — вижу… Когда въезжал в эту квартиру, полы проложили смолой и яичной скорлупой. Чтобы создать звукоизоляцию. Но знаете, где будет настоящая изоляция? Знаете?.. (Неожиданно). Давайте знакомиться — Слава!

И резко вытянул свою железно-жилистую ручищу. Я понял, что нужно «подыграть»:

— Юрий Олегович!

Рихтеру ответ понравился. Он тут же сорвал с головы полотенце.

— Вот вам часы (протянул те самые — электронные). Через полчаса начинайте звенеть, бить по рукам, грохотать! Два раза по полчаса, больше я не осилю.

Открыл ноты сонаты a-moll Шуберта, спросил самого себя: «Соната, чего ты хочешь от меня?» и… заиграл как Бог.

Все больше и больше я приходил в состояние сомнамбулическое, вспомнив, как гоголевский Пискарев покупал баночку с опиумом, как персиянин рекомендовал опиума не более, чем по семь капель на стакан. Я сидел неподвижный, уже накоротке с Шубертом, и портрет дамы в малиновой шляпке, висевший напротив, начинал исчезать. Совсем не ждал, что Рихтер вдруг обо мне вспомнит и заговорит, не прерывая игры:

— Ну…что видите?

Я растерялся — и от неясности вопроса и от мысли, что должен что-то сказать. Решил промолчать. Тогда вопрос был повторен в ультимативном тоне:

— Вы действительно ничего не видите? Видеть музыку совсем не сложно — надо только немного скосить глаза. У меня ведь свой кинотеатр… только кино я показываю паль-ца-ми! Никому его не навязываю, но нельзя же уставиться в ноты и… ничего не видеть? Вот Первый день — видите? Появляются глаза и возникает свет. Появляется рот и произносится слово. Наконец, вся голова…

Рихтер повторяет экспозицию первой части и снова слышится повелевающий тон:

— Поднимаются плечи, рука. Одной божественной дланью творит море, другой — воздвигает горы… (Внезапно обрывает игру). А полчаса еще не прошли? Где часы?

— Только десять минут.

— Не могу играть, потому что ужасно голоден. И вас голодом уморил. На кухне, кажется, есть сосиски и горчица. Я люблю только нашу горчицу, ядреную.

Когда уходил, совершенно забыл о своем Бриттене. Спать, конечно, не мог, думал, что нужно запомнить, как-то запечатлеть его «сотворение мира». Но как записать миражи, «ароматы в вечернем воздухе», краски, жестикуляции? Как. передать фразу, потерянную для времени и напоминающую вагнеровскую декорацию? Во всем — неуловимость, растворимость, неосязаемость, нерасчлененность. Если у Гоголя «толстый бас шмеля» — музыка, уже звучащая на бумаге, то фразу Рихтера, выпущенную в пространство, еще нужно поймать — чтобы сделать музыкой.

«Я разговариваю, как Даргомыжский в «Каменном госте», — признался однажды Рихтер. — Я подражаю Даргомыжскому. Это такой речитатив, который живет внутри меня…» «Внутри меня» — это и Шопен с сорока «девственными духами», и живопись всех стилей, и подзорная труба, и представление в шекспировском «Глобусе», и пентаграмма перед горящей свечой, и тень Бергота на фоне Дельфта, и сновидения, сновидения…

Вот еще «речитатив», который я записал:

— Я бы хотел иметь свой знак. Чтобы по нему меня узнавали. Но что это за знак? Соединение всех искусств, которые придумал Бог! Я у него дух. Я это соединение распыляю по свету. Но я маленький дух, такой же, как Пак… ну, чуть попроворней. Если захочу, взлечу выше того «небоскреба», который построил Скрябин. Вы помните?..

(Подходит к роялю и играет «аккорд — небоскреб» из Седьмой сонаты). Хотите, и вас научу…

Теперь я могу стать Паком, Ариэлем или Мерлином — кем захочу. Могу вернуть утраченное время и двигаться по направлению к Рихтеру, Мравинскому, Борисову…

Могу взлететь до шестнадцатого этажа, пройти сквозь закрытую балконную дверь и прислониться к ножке рояля. Это — любимое место. Если за роялем он — утраченный и обретенный дух — Святослав Рихтер.

Юрий Борисов

По направлению к Рихтеру: 1979-1983

I. «Венский карнавал»

Машина уже въехала на Николину Гору. Это было самое красивое время — конец весны.

Что мы подъезжаем к даче, я понял по висевшим в воздухе вариациям Брамса. Игралась свирепая Восьмая вариация Первой тетради. Левая рука по немного расстроенным басам била наотмашь — эхо от этих ударов разлеталось по всей Горе. Птицы безмолвствовали.

У меня в руках — трехлитровая банка с загустевшим луковым супом. Я обещал Рихтеру, что он будет его дегустировать. Сегодня утром его сварила моя мама, снабдила гренками и тертым пармезаном. Со своей стороны, Рихтер обещал поставить французское вино.