По Европе - [38]

Благоуханский только хихикнул и махнул рукой.

— Всё врёт! Ситникову-то и скучно. Он славный малый. Да г. Пончиков на такую линию попал, — теперь с ним ничего не сделаешь! «Какие, — говорит, — могут быть примиренья между рабом и патрицием? Скажите ему, если хочет, может прийти поцеловать мою пятку, когда я сплю. Только, чтоб я об этом не знал!»

— Ну, а Ситников? Сказали вы ему это?

— Сказал-с. Плюнул. «Тьфу, ты, — говорит, — какие мерзости выдумывает! И вы-то хороши: перед самым завтраком этакие вещи передавать. Теперь мне всё и будет казаться, что у меня губы в пятке». Ситников теперь в бедственном положении.

— Что с ним?

Благоуханский махнул рукой уже с отчаянием.

— Это надо видеть! Этому поверить невозможно!

Он вдруг ожил:

— Знаете что? Пойдёмте к нам в альберго! Может быть, вам удастся их примирить. Так бы хорошо было. Ведь в сущности все такие хорошие малые. Только что с разных сторон на жизнь смотрят. Так жизнь велика, для всех взглядов на ней места хватит. А оно, когда втроём, так и гиды, и всё втрое дешевле. Ей Богу! Пойдём!

— Пойдём.

— Прямо к Ситникову!

— Прямо к нему! Он теперь в другом коридоре?

Благоуханский тяжело вздохнул:

— В том-то и дело, что в том же!

Я уж окончательно ничего не понимал.

Не успели мы стукнуть в дверь, как Ситников крикнул:

— Avanti!

И, отворив дверь, мы с ним столкнулись нос с носом.

— Ах, это вы?! — сказал он, отступая и разочарованно.

— Быть может, вы кого ждёте? Мы помешали?

— Нет, нет!

Он вздохнул.

— Что ж её, подлую, ждать!

Я улыбнулся.

— Из соседнего коридора?

— Коли бы из соседнего! — снова вздохнул Ситников.

— Г. Ситников состоят в нежных отношениях с горничной из этого коридора! — пояснил деликатно Благоуханский.

— Убил бобра, могу сказать! — прошёлся по комнате Ситников. — Бабец.

Г. Ситников даже комнату за собой сами убирают! — продолжал пояснять Благоуханский.

— Комнату! Воды в кувшин сам под кран набирать хожу! Рим!

— Как же это так? А горничная?

Г. Ситников покачал головой и даже подразнился:

— Пойдите, поговорите с нею. «У меня — говорит, — в других номерах работы много! А ты, caro, и сам уберёшь!» — «Ах, ты! — говорю. — Да ведь я синьор!» Смеётся, римлянка! «Так что ж, — говорит, — ты синьор, а я синьора. Это ничего не значит! Убирай, — говорит, — убирай».

— Да что ж, красива она, что ли, так уж?

Ситников отступил от меня с изумлением.

Благоуханский хихикнул и даже лицо закрыл, чтоб смеха не было видно.

— Красива?! Мордальон! Рябая форма!

— Да как же это могло случиться, что она вас так?

Ситников развёл руками:

— А вот пойдите же! И сам ума не приложу. Рим, чтоб ему пусто было! Стоило ехать. В Риме был! Что видел? Рябую горничную. Бабец, нечего сказать

Он говорил с глубоким отчаяньем.

И перешёл даже в тон наставительный:

— Вот-с вам, милостивый государь мой, глубоко поучительный пример! Да-с. Вот он-с, патриций-то этот самый, г. Пончиков. Духом живёт-с! В мечтаниях-с! В Мессалину он, что ли, теперь влюблён?

— Говорит, тень её два раза около постоялого двора на улице видел! — подтвердил Благоуханский.

— Оно, положим, Мессалина была бабец не вредный! — раздумчиво проговорил Ситников. — Да-с! Так вот-с! — снова схватил он нить мыслей. — В Мессалину там, что ли, влюблён. Нероном себя воображает. Меня, чай, раз десять в день мысленно в Колизее гладиаторами убивает! Смешно это всё и глупо-с. А всё же жизнь духа. Мечтания-с возвышенные. А тут жирным мясом своим к земле прикреплён! Всякие парения духа отвергаю! Не только на колонну почерневшую, на женскую статую, ежели у неё башка отбита, смотреть не желаю. И вот вам результат-с. В Риме, — и рябой бабец!

— Она ещё, эта горничная-то, требовала, чтоб г. Ситников ей и для других жильцов воду в кувшине носил! — с соболезнованием добавил Благоуханский.

— И требовала-с! И понесу-с. Ибо что я должен делать? Превыспреннее меня не интересует. Город чужой. Ну, и сижу в комнате, слушаю: не идёт ли она по коридору?

— Знаете, это у вас, действительно, от скуки. Что бы вам опять с Пончиковым помириться?

Ситников безнадёжно свистнул:

— С патрицием?

— Ну, что там… Человек молодой… погорячился…

— Да я не о том-с. Я про то и забыл уж. Ругай! Это даже хорошо, когда лают. В роде массажа.

— Ну, так за чем же дело?

— Позвольте, какое же мне удовольствие? Я его по ночам буду тайно ходить в пятку целовать, а он днём со мной разговаривать не будет! Увеселение мне небольшое! Вам об его условиях передавали?

Г. Ситников вдруг смолк, прислушался, поднялся на цыпочки и, как балерина, пошёл к двери.

— Кажется, рябой бабец идёт…

Мы поспешили проститься.

— Чёрт знает, что такое! — сказал я, оставшись в коридоре.

Благоуханский хихикнул.

— Это ещё не всё-с!? Пончиков ему гибель готовит!

— Как гибель?

— Гибель окончательную.

Пончикова мы застали расхаживающим по номеру в каком-то вдохновенном состоянии.

— Здесь носятся атомы. классического великого духа! — воскликнул он, крепко стискивая нам руки. — Друзья мои, угадайте, чем я занимался!

— Ну?

— Я создавал «метаморфозу», настоящую овидиевскую метаморфозу! И клянусь вам, что с этого дня я не буду писать иначе, как гекзаметром! Клянусь!

Он поднял руку в знак клятвы.

— Дай Бог, чтоб печатали!