По эту сторону зла - [61]

Как ни странно, Лу винила себя в другой смерти, случившейся давно, задолго до войны, но все еще ею не пережитой. Странной смертью погиб ее самый первый и самый верный друг Пауль Рее, который порвал все отношения с нею, когда она вышла замуж за Карла. Он навсегда уехал из Берлина, и все ее письма к нему возвращались нераспечатанными. Пауль поселился в Швейцарии, никогда не женился, получил диплом врача и бесплатно лечил бедных. Любил бродить по горам и карабкаться на скалы и однажды утонул в глубоком горном озере. Он был искусным скалолазом и отличным пловцом, и потому его неожиданная гибель оставила у всех, кто его знал, привкус самоубийства.

В самоубийстве Пауля Лу винила себя — она и впрямь разрушила его жизнь, и эта вина разбивала ей сердце. Впрочем, ее стальное сердце не так просто было разбить, она тут же нашла себе утешение — одну жизнь она сгубила, зато другую спасла. Перед самой войной к ней неожиданно, без предупреждения, явился Рильке. Именно не пришел, не приехал, а явился — Лу сидела в саду и вдруг увидела медленно приближающуюся к дому знакомую фигуру, не идущую, а медленно-медленно выплывающую из тумана. Она не сразу сообразила, кто это — Райнер шагал неуверенно, как слепой. Потом он объяснил, что от волнения плохо видел.

Лу подошла к забору одновременно с Райнером, и они протянули друг другу руки. Их ладони встретились в воздухе и застыли, они оба были потрясены радостью прикосновения, и Лу поняла, что перед ней стоит не прежний запуганный мальчик, а совсем другой человек. Она перестала опасаться, что он, как бездомный пес, ляжет на ее пороге и заскулит, — он был теперь не просто скромный малоизвестный поэт, а Райнер Мария Рильке, величайший поэт всех времен и народов. И этим титулом наградила его она, Лу Саломе!

Несколько часов просидели они рядом, вспоминая прошлое и всматриваясь в будущее, и говорили, говорили, говорили, как когда-то в пору их великой любви. Это были счастливые часы, и память о них стерла слезы со щек Лу. И сквозь печаль начали проступать светлые мысли о том, как совсем скоро она отправится в свой кабинет, который устроила в полуподвальной квартирке их с Карлом дома. Туда придет ее пациент, такой же юный, каким был ее Райнер в пору их любви, и, лежа на ее фрейдовской кушетке, будет посвящать ее в свои беды, а она встанет на колени перед кушеткой и утешит его самым лучшим медицинским приемом, которым владеет только она.

Граф Гарри

Как-то в бессонный ночной час Гарри кольнула острая тревога — чем он занимается, на что тратит свою короткую жизнь? Уже проходит в суете 1920 год, графу Гарри минуло пятьдесят, а он все еще мечется, бьет тревогу, пишет проекты для Лиги Наций, воображая, что спасает человечество. Ведь это все пыль, прах и суета сует — никто не спасет человечество, если оно хочет себя погубить, и уж, конечно, не граф Гарри Кесслер. А что за люди вокруг него, не люди, а людишки! С какими людишками ему теперь приходится постоянно иметь дело, с мелкими, самовлюбленными бездарями, которым просто чудом попал в руки штурвал мировой истории.

А ведь в ушедшие славные времена он общался с гениями, с великими артистами — правда, чего скрывать, самовлюбленными многие из них тоже были, но у них имелись для этого основания. Они блистали, сверкали, они излучали идеи и видения, а сегодня все это кануло в Лету. Гарри чуть было не заплакал от огорчения и понял, что в эту ночь он уже не заснет.

А утром случилось чудо: ему позвонил директор берлинского музыкального театра и попросил разрешение поставить на своей сцене балет Гарри «Легенда об Иосифе». От композитора Рихарда Штрауса они получили не только разрешение на постановку, но и согласие дирижировать оркестром. Гарри положил трубку, не совсем поверив, что кто-то среди разброда и разрухи хочет поставить его балет, который когда-то был его главным творческим достижением.

Поверить было трудно — балет не вписывался в сегодняшний хаос, он принадлежал другому времени, другой эстетике, другому представлению о жизни и смерти. Поверить было трудно, но очень хотелось, и Гарри стал вырывать минутки из своего сурового расписания борца за мир, чтобы хоть иногда ходить на репетиции. Они одновременно утешали и разочаровывали его — оркестр был отличным, как и положено немецкому оркестру, танцоры — умелыми и грациозными, но на берлинской сцене не воссоздавалась магия дягилевской постановки. Когда-то в Париже, едва белый ангел русского балета взлетал над сценой, коллективное сердце зрительного зала на миг замирало и в наступившей тишине было слышно дыхание вечности. Но здесь рассчитывать на такой эффект не приходилось.

Впрочем, это не помешало успеху нового спектакля. Люди так устали от житейской дисгармонии, что с наслаждением погружались в слаженную композицию условного действа. Сквозь щелочку в кулисах Гарри наблюдал за лицами зрителей — хоть того, прошлого, навек ушедшего трепета они не испытывали, но простое удовольствие получали. И вдруг в поле зрения Гарри вплыло знакомое лицо, настолько неуместное в этом зале, что Гарри не сразу его узнал, а узнав, ахнул — Альберт Эйнштейн собственной персоной!