По дороге в Мещеру - [5]

– Объезжай-ка, милок, село-то полем. Тут у нас уж пятая машина тонет.

И мы объезжали Малахове полем. А в Малахове не только правление большого колхоза, но даже средняя школа стоит.

В общем-то вид здешних сел определял все тот же промысел. Норинцы, уреченцы, дмитриевцы – народ мастеровой, работали они всю бытность в отходе плотниками и каменщиками на стройках. А малаховские и култуковские ходили в далекие леспромхозы, профессий у них нет – работали подсобниками и разнорабочими.

– Куда им тянуться за нашими! – наперебой расхваливали «своих» председатель колхоза из Колесникова Воропаев и парторг Федин. – У нас есть такие столяры, что гостиницу «Москва» отделывали, павильоны на выставке в Москве! Климшов Федор Захарович из Норина.

– А зять его?

– А Яков Петрович Артамонов!

– А Емельян Иванович из Уречного?

– А Иван Иванович Пушкин! Его изделия в музей попали.

– А дед его, Кузьма Иванович Букин? В Париже первую премию получил, за самопрялку. Говорят, она в Эрмитаже хранится.

– Дан то ж до революции было. Это не в счет. До революции тумаки по всей России хоромы строили.

– Да что по России! – подхватывал Федин. – В Китае строили, на Филиппинах, в Австралии! Везде знают наших тумаков.

Им доставляло удовольствие хвалиться своими колхозниками. Оба они были относительно молоды – в пиджаках, при галстуках и в шляпах. На председателе велюровая шляпа, а парторг к пестрому в клетку пиджаку надел серую зимнюю шляпу немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными полями.

Федин – восторженная душа – все-то он читал, помнит, знает. О чем ни спросишь его, ответит.

– Откуда родом Бйташиха, последняя владетельница Гуся Железного?

– Немка из родового поместья «Гуд».

– У кого здесь гостил Куприн?

– У зятя, управляющего поместьем. Фамилия его Нат.

– А кто построил тот самый барский дом, где останавливался Куприн?

– Пленные французы. А руководил сам фельдмаршал Петр Михайлович Волконский, дальний родственник Льва Толстого.

– Да, это все верно, – кивал головой Воропаев и вдруг изрек: – А молодежь у нас хорошая. Шестерых в прошлом году в институт отправили. Прямо с фермы. Да вот и фотокарточка.

Воропаев вынул из кармана фотокарточку: четверо девчат и два парня, на переднем плане – сам председатель, он что-то говорит, подняв кулак.

– Кулак не на месте оказался, – извинительно улыбнулся Воропаев.

– Между прочим, обратите внимание на этого белобрысого паренька, – указал Федин на крайнего парня на фотографии. – Хлопцев Володя. Он сирота у нас. Мы ему стипендию платим от колхоза. Тридцать три рубля в месяц.

– А сколько на трудодень платите колхозникам?

Федин засмеялся, ответил Воропаев:

– Дак ежели все со всем посчитать – пожалуй, по три рубля выйдет.

Было это в шестьдесят втором году, тогда любили так вот подсчитывать с карандашиком в руках. Воропаев и в самом деле взял карандаш, бумагу:

– Значит, так: картошку копают – десятая часть идет им. Сено даем, то есть луга нарезаем. Кому по гектару за теленка, кому так… Хорошим работникам.

– Зерна по скольку дали?

– Зерна не дали на трудодни.

– А денег?

– Денег? – Воропаев поглядел на потолок. – Деньги, значит, заработать можно… В отхожий промысел ходят. Отпускаем.

– Отпускаем только тех, кто хорошо поработал в колхозе, – пояснил Федин. – А если он трудодней не выработал, так уж не отпустим его и в отход.

– Да, да, вы не подумайте насчет шабашников. Этого у нас нет, – быстро подхватил Воропаев. – Наши работают в постоянных местах: в луневском совхозе под Москвой, на биофабрике в Щелковском районе. Нам и директора знакомы, пишут письма, лес у нас берут, взамен посылают шифер, гвозди… Оборот налажен.

– А вдруг кто-нибудь из колхозников останется там и не вернется? – спросил я.

– У нас порядок, – ответил Федин, смущенно улыбаясь. – В июне все возвращаются домой. Ведь лето подходит, на полях работать надо. А кто опоздает – осенью не пустим.

Они сильно беспокоились, что я смогу их уличить в потакании «деляческим замашкам» собственных колхозников, и поскорее перевели речь на другую тему. Чего греха таить, подобные опасения в то время были весьма основательны. Наш брат журналист любил с ходу врезать незадачливым председателям, «распускающим» свои кадры. А то, что эти кадры только и сводили концы с концами за счет этих сезонных увольнений из колхоза, это мало кого трогало. Мол, перебьются, им ничто.

– Условия у нас неплохие, – уводил меня в сторону Федин. – Возьмите хоть культурно-просветительную работу. Не хуже, чем на производстве, поставлена. Посмотрите наш парткабинет. На общественных началах держим. Одних журналов выписываем до десяти названий.

Парткабинет и в самом деле был приличный – много журналов и газет, всякие диаграммы на стенах, на них все выписано добросовестно: какой валовой сбор зерна намечен на 1980 год, и какая урожайность, и какая будет культура построена.

– А страданье играют еще на селе? – спросил я.

– А как же! – обрадовался Федин. – По вечерам село обслуживают радиофицированные точки, а после – самодеятельность. То есть девчата с ребятами по селу ходят, сормовского играют.

Я пожалел, что проявил интерес к этой культуре. Меня поселили в избе напротив столбового громкоговорителя – и шумел он железным голосом до двенадцати часов ночи. А потом перед избой сходилась эта самая самодеятельность – голосистые девчата под гармонь с припевками отплясывали до утра сормовского да цыганочку.