По дороге в Мещеру - [14]

– Жива Слезкина? – спрашиваю косцов.

– Умерла в прошлом году.

– Да, хватили мы с ней редьки хвост.

– Помудровала нами, царство ей небесное.

– Бывало, и на трудодни не платит, и в отход не пускает. Живи как хочешь. Хоть святым духом питайся.

– Духом и питались. Бо знать, что ели.

– А теперь не ходите в отхожий промысел? – спросил я.

– Некому ходить. Чего нас осталось-то? Вот – и все мужики тут.

– Теперь и дома заработать можно. Хоть плотничай, хоть стены клади. Делов хватит.

– И платят не хуже, чем на стороне.

– И пенсию дают. Чего еще надо?

– Теперь в отход ходят из городов. С производства то есть.

– Ну? Берут отгул или отпуск… Сколачивают артели – и пошли шабашить. Работы везде хватает. Рук нет.

Да, рук нет. Мало рабочих даже здесь, в глухой стороне, где каких-нибудь пятнадцать лет назад их было избыточно. С этого и завязался у нас разговор в малаховском совхозе.

– У меня всего восемь человек разнорабочих в центральном отделении. В Ветчанах косить некому. Восемнадцать баб да один мужик – вот и все косцы. Дают на заготовку сена двадцать пять рублей, а я плачу по сорок восемь, да еще премию накидываю. Но некому косить, – рассказывал директор совхоза Николай Дмитриевич Паршин. – А неудобных лугов много: кочкарник, залежь да всякие поросли. Лес не дремлет, наступает на поля и луга.

– Это в Ветчанах-то некому косить? – покачал головой Петр Арефьевич. – Ведь раньше у них по сто человек отходило на сторону.

– Больше! – подхватил Паршин. – Из Ветчан и Култуков по двести человек отходило. Зато уж как вернутся на сенокос – любота! В две недели управлялись. Да, не удержали народ. Поразъехались да состарились.

Паршин погрустнел, задумался и вдруг тряхнул головой:

– А можно было удержать народ. Промыслом! Там бы завели столярные мастерские, там лесопилки или драночный завод, стружку упаковочную гнать, дерматин… Да мало ли что. Возле такого дела и молодежь удержалась бы. Но нельзя было, запрещался промысел. Теперь вот и можно, да не с кем. Народу нет.

– Как у вас с техникой?

– Плохо. Мало техники, и техника старая. Видите, как сыро? Дожди заливают. Силос надо заготовлять – комбайны силосоуборочные останавливаются… Старые. Правда, измельчители КИР и КУФ – эти работают. А травы нынче добрые.

При таком малолюдье техники должно быть не то что много, а на выбор. Вот говорят нам, давайте, гоните специализацию. У вас, мол, картошка хорошо родится. Ладно, хорошо родится картошка. Но ты сперва обеспечь нас всем необходимым под такую специализацию. Вон, в прошлом году мы взяли по сто сорок, по двести центнеров картошки с гектара. И сорта хорошие – Гатчинская да Темп. Гатчинская крупная картошка, по чайнику. Выворотишь этакую ковлагу – и взять не возьмешь. Машины не приспособлены, и мало их. А вручную собирать некому. Да… Вот мы и говорим: давайте специализироваться. Но сперва постройте нам хранилища, лаборатории, машины забросьте. А главное – постройте нам жилые дома, куда бы поселить приезжих механизаторов. Своих у нас нет, то есть мало их. Из города в общежитие специалисты не поедут.

Паршину перевалило за сорок лет, но выглядит молодо – ни морщин, ни седины, волосы черные как смоль, нос крючковатый. С виду не то осетин, не то абхазец.

– Из каких вы мест? Откуда родом? – спрашиваю.

– Здешний я, мещерский.

– По обличью вы какой-то ненашенский, – говорю. – У нас вроде бы больше белобрысые водились.

– Всякие были: и татары, и финны, и даже литва, говорят. Это кроме русских. Дети разных народов, – смеется.

– Как с урожаем в этом году?

– Хороший урожай. Секрет? Очень простой – дали под зерновые столько удобрений, сколько следует. В районе расщедрились: выделим, говорят, товарищ Паршин, твой глухой угол из общего потока и дадим тебе столько удобрений, сколько потребуется. А потом поглядим, что из этого получится. Глядите, говорю, милости просим. Пожалуйста. Вот завтра приедут смотреть. Семинар здесь проводить будут. Дожили и мы до урожая.

С Паршиным объехали мы поля и вокруг Малахова, и Ветчан, до самых Култуков добирались. Хорошие поля. Во ржах Паршин скрывался вместе со шляпой.

– Как в воду захожу! С головкой будет, – радовался он по-мальчишески. – Давайте за мной! Все за мной! И щелкни нас, Левин. Щелкни на память. Никто не поверит, что в Ветчанах такая рожь вымахала.

Левин фотографировал нас и во ржи, и в ячмене.

– О! Глядите, какой овес… по грудь! Он не зеленый, а синий. Какая сила прет! А кисти, кисти? На ладони не умещаются. Вот что они делают, удобрения-то.

И вдруг обернулся к шоферу:

– Петр Арефьевич, давайте я натереблю вам снопик овса. В редакции поставите. Никто не поверит, что овес из Ветчан.

На ячменном поле опять восторги:

– Вот здесь до прошлого года кустарники торчали да кочки. Залежь, одним словом. А что теперь делается, смотри! Какой ячмень! Ложись, в него! Падай с разбега – не ушибешься.

А в дороге все сокрушался:

– Уберем ли? Техника старая, народу нет. А дожди так и сеют, так и поливают. Видать, вся небесная канцелярия перепилась. Чтоб ей ни дна ни покрышки.

– Пьют ваши работнички? – спрашиваю.

– Пьют, стервецы. В Акулове мужик с бабой загуляли. И борова напоили. Два дня пьяным ходил, на людей бросался.