Плюс один - [25]

– Проснись, Грейс. Господи, да ты вся дрожишь. И дышишь тяжело, как будто стометровку пробежала. Всё хорошо.

Его голос звучит тише, слова убаюкивают. Теперь он уже не гладит меня, а обнимает. Слишком крепко для обычных объятий. Так крепко, как будто хочет дать мне понять, что он рядом. Что хочет всю меня обнять. Повторяет, что всё хорошо. У него очень твердый голос.

– Ну и жуть, наверное, тебе привиделась. Ты вся ледяная. Иди ко мне. Дай обниму.

Он и так уже меня обнимает. По сравнению с моей холодной кожей его тело обжигает. Пусть обнимает.

– Расскажи мне всё. Кошмары быстрее забываются, если их сразу рассказать. Мне ли не знать?! Мне в детстве снилось, что у меня под кроватью змеи и посреди ночи они вылезают и по мне ползают. Я орал на весь дом, будил родителей. Ну давай, Грейс. Что тебе приснилось?

Может, он прав? Всем снятся кошмары, даже Шеймусу. Может, это и был просто обычный кошмар, из тех, что снятся нормальным, среднестатистическим людям, а то, что я не спала, – это мне тоже приснилось. Интересно, сколько змей жило у него под кроватью? 2? Или 2000?

Хочу, чтобы всё прекратилось. Чтобы всё это кончилось.

Мне вдруг становится противно до тошноты от всего этого. От постоянного счета. От всех моих маленьких ритуалов и правил, распорядков и списков. От пережевывания пищи по 30 раз и чашки чаю каждый вечер перед сном. Хочу иметь работу, ходить в кино, завести семью, позвать гостей на ужин и приготовить что-нибудь еще, а не курицу с овощами. Хочу быть как все. Бегать так быстро, как только смогу, босиком по траве, как в детстве, чтобы волосы развевались за спиной. Хочу бегать и чувствовать, как растягиваются и сокращаются мышцы ног и свободно вздымается грудь.

Не хочу больше считать.

– Моя мама. И Джил. Они умерли, – отвечаю я.

– Кто это – Джил?

Он прищуривается, и в уголках его глаз появляются маленькие сосредоточенные морщинки – слишком много бывает на солнце. Он из тех, кто спокойно прогуливается по улице без солнцезащитного крема. Умеет водить машину. Может выйти из дома, не зная, куда держит путь, отправиться в путешествие, не имея определенного маршрута. Приходя в ресторан, он наверняка берет что хочет. Ему необязательно заказывать первое из расположенных в алфавитном порядке блюд, или первое на первой странице меню, или первое по какой-нибудь другой из сотен систем, которые я опробовала. Он знает, каково это – бежать что есть мочи.

– Моя младшая сестра.

Кошмар быстро забывается, и чем крепче он меня обнимает, тем быстрее.

– Что случилось, Грейс?

8

Расскажи ему. Он обнимает меня и хочет знать.

– Она умерла, и мама тоже умерла. Они обе умерли ужасной смертью, а я должна была о них заботиться. Это я во всем виновата.

Смотрю в его чудесные глаза, окруженные морщинками, и, хотя мне намного лучше, чувствую, что вот-вот расплачусь. Он обнимает меня всё крепче, пока я не оказываюсь прижатой к нему вплотную в моей узкой кровати и его ноги не обвивают мои – к счастью, они у него длиннее. Его ноги длиннее моих сантиметров на 8–9, руки – на 4–5. С такого угла трудно сказать точно. На прикроватном столике рядом с портретом Николы лежит сантиметр, при помощи которого я раз в неделю проверяю, ровно ли стоит мебель, но сейчас до него трудно дотянуться. Его губы скользят по моему лбу и волосам, мое лицо утыкается в его шею. Тут так приятно и тепло. Пахнет добротой.

Он тихо бормочет, точно утешая ребенка:

– Послушай меня, Грейс. Грейс, милая. Это просто кошмар. Никто не умер, и никто не умрет.

Наступает день, и в комнате светлеет. День просачивается сквозь жалюзи и заползает на пол. В неясном свете его черты кажутся мягче, а комната выглядит незнакомой. Ночь как будто была совсем давно. В другом мире. Слышу чириканье птиц за окном, но для машин еще слишком рано. Шеймус, сама уверенность, лежит в моей постели в моей квартире и обнимает меня так, будто я принадлежу ему. Он из тех, к кому кошмары приходят только по ночам. Из тех, кому ничего не стоит спросить меня про зубные щетки, а когда я решу не отвечать, улыбнуться, пожать плечами и сказать: «Как хочешь».

Шеймус и сейчас улыбается:

– Никто не умрет, пока я здесь.

Когда я просыпаюсь в следующий раз, в комнате совсем светло. Солнце давно встало, и воздух неподвижен. Мои глаза закрыты, ум и тело молчат. Я в своей детской спальне.

По тому, как падает свет, определяю, где угол моей кровати. Чувствую запах отглаженной одежды в шкафу. Простыни из фланели, а не из хрустящего хлопка. Если открою глаза, то увижу свои фарфоровые статуэтки. И всё же есть одна вещь, которая возвращает меня в настоящее, – гладкая сильная рука, кольцом обвившаяся вокруг моей талии. Должно быть, после кошмара я снова заснула в его объятиях.

Открываю глаза. С прикроватного столика на меня смотрит Никола. В ночь накануне казни Кеммлера Никола, наверное, тоже проснулся в 4.00 в панике, как я, и, как я, увидел вокруг только смерть. На следующее утро, 6 августа 1890 года, в 6.00, Кеммлер должен был умереть. Всё должно было пройти тихо и гладко, как предсказывал Эдисон. И всему, о чем думал и мечтал Никола, пришел бы конец. Никто не захотел бы иметь переменный ток у себя дома.