Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет - [16]

А во-вторых… Во-вторых, Сабита только посмеется. Она над всеми предостережениями смеется, – будет смеяться, даже если ей сказать, что от шоколадных эклеров она может сделаться толстой.

– Получив от тебя прошлый раз письмо, я был так счастлив…

– Получив от тебя прошлый раз письмо, я от счастья прям офонарел!.. – сказала Сабита.

– …я был так счастлив, что у меня есть настоящий друг, то есть подруга, в смысле ты.

– Всю ночь я не мог уснуть, так мне хотелось стиснуть тебя в объятиях!.. – Сабита обхватила сама себя руками и закачалась взад и вперед.

– Нет. Несмотря на кипящую вокруг общественную жизнь, я часто чувствую себя очень одиноким, поэтому, ложась в постель, я инстинктивно тянусь руками…

– Что это значит – «инк-стинк-стивно»? Она ваще не прорюхает.

– Ничего, она – прорюхает.

Сабита глухо замолчала: возможно, обиделась. Концовку, чтобы ей потрафить, Эдит придумала такую: «Вынужденный все-таки попрощаться, напоследок я скажу, что весь вечер теперь буду представлять, как ты читаешь это и заливаешься краской».

– Ну, это тебе больше по вкусу?

– Как ты читаешь это мое письмо в постели, лежа в одной ночнушке, – мечтательно проговорила Сабита, которая всегда была отходчива, – и думаешь о том, как я стисну тебя в объятиях и присосусь к твоим сисечкам…

Дорогая моя Джоанна!

Получив от тебя прошлый раз письмо, я был так счастлив, что у меня есть настоящий друг, то есть подруга, в смысле ты. Несмотря на кипящую вокруг общественную жизнь, я часто чувствую себя очень одиноким, поэтому, ложась в постель, я инстинктивно тянусь руками, а тебя и нет.

Значит так: в своем письме Сабите я сообщил ей о том, что фортуна повернулась ко мне хорошим боком, и теперь я буду заниматься гостиничным бизнесом. Только я не рассказал, как болел и страдал этой зимой, потому что не хотел ее расстраивать. Тебя я тоже не хочу расстраивать, дорога Джоанна, это я просто к тому, как часто я думал о тебе и жаждал увидеть твое милое лицо. Лежа с высокой температурой, я и впрямь видел, как оно надо мной склоняется и слышал твой голос, который говорил мне, что я скоро поправлюсь, чувствовал на себе твои добрые руки. Я тогда жил в пансионе, а когда пришел в себя после лихорадочного забытья, долго не мог понять, все думал: что это за такая Джоанна? А все равно проснуться и обнаружить, что тебя рядом нет, стало грустно. И я начал мечтать, как ты вдруг прямо по воздуху прилетишь сюда и будешь со мной, хотя и понимал, что это невозможно. Поверь мне, поверь мне, самая красивая кинозвезда своим явлением не обрадовала бы меня как ты. Не знаю, можно ли говорить тебе кое-какие вещи, которые ты говорила мне, потому что они очень сладкие и секретные, вдруг ты застесняешься. Мне даже не хочется заканчивать это письмо, потому что, пока пишу, я словно обнимаю тебя и шепчу тебе на ушко в темноте и уединении нашей комнаты, но вынужденный все-таки попрощаться, напоследок я скажу, что весь вечер теперь буду представлять, как ты читаешь это и заливаешься краской. Будет здорово, если ты читаешь это мое письмо в постели, лежа в одной ночнушке, и думаешь о том, как я стисну тебя в объятиях.

Л-бл-, Кен Будро.

Как ни странно, от Джоанны никакого ответа на это письмо не последовало. Сабита выжала из себя положенные полстранички, Джоанна вложила ее листок в конверт, надписала его, и всё тут.

Когда Джоанна сошла с поезда, никто ее не встречал. Встревожиться она себе не позволила: мало ли, может, ее письмо не успело еще дойти. (На самом деле оно дошло, лежало на почте, откуда его никто не забирал, потому что Кен Будро, который прошедшей зимой вовсе и не болел так уж серьезно, только что действительно свалился с бронхитом и несколько дней за письмами не заходил. Более того, как раз в самый день ее приезда к ее письму прибавилось еще одно, со вложенным в конверт чеком от мистера Маккаули. Но получить по нему деньги было все равно нельзя: мистер Маккаули уже объявил чек недействительным.)

Гораздо больше ее обеспокоило то, что нигде не было видно никакого поселка. На платформе полустанка имелся лишь навес со стенами с трех сторон, скамейками и окошечком кассы, закрытым деревянной ставней. Поодаль вдоль путей тянулся грузовой пакгауз (это она так решила – что это грузовой пакгауз) с дверью, которую надо откатывать вбок, как в купе или товарном вагоне, но на ее попытки дверь не поддалась ни на дюйм. Она попыталась заглянуть внутрь сквозь щель между досками и, когда глаза привыкли к темноте, увидела, что пакгауз пуст, а пол у него земляной. Никаких обрешеток с мебелью. Пробовала звать: «Эй, там есть кто-нибудь? Кто-нибудь тут есть?» – и так несколько раз, но ответа уже и не ждала.

Постояла на платформе, пытаясь сориентироваться.

Примерно в полумиле был пологий холм; он бросался в глаза, потому что его вершину венчали деревья. А вот и та песчаная тропа, которую она видела из поезда, но приняла тогда за колею, пробитую для подъезда к полю каким-нибудь фермером, – это здесь, видимо, считается дорогой. После дороги ей открылось и несколько домиков, – конечно, вон прячутся там и сям за деревьями, – а вот и водонапорная цистерна, которая издали выглядит как игрушка, этакий головастый оловянный солдатик на тонких ножках.