Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет - [15]

Гос-спади-исусе.

– Буду, конечно. Причем весь, – мстительно отозвалась Эдит.

Это надо же, как Сабита изменилась! – и ведь всего за три недели, пока Эдит работала в мастерской, а ее мать поправлялась дома после операции. Кожу Сабиты покрыл аппетитный золотисто-коричневатый загар, а волосы стали короче и вились кудряшками. Двоюродные сестры подстригли ее и сделали ей перманент. Этакая фифа в спортивном костюмчике: шорты скроены так, что кажутся юбкой, а кофточка спереди на пуговках и с оборками на плечах, и все одинакового голубенького цвета, который ей очень идет. Стала крепенькая, округлилась; наклонившись, чтобы взять с полу стакан этого ее айс-кофе, продемонстрировала плавную, но явственную ложбинку.

Груди. Должно быть, они у нее начали расти еще до того, как она уехала, но Эдит этого как-то не замечала. А может, они появляются внезапно – просыпаешься однажды утром, а они тут и есть. Или как?

Но как бы они у нее ни появились, пожалуй, это дает ей преимущество. Но ведь незаслуженное же! Так не честно!

Желание порассказать о своих кузинах и дачной жизни Сабиту так и распирало. Только с ней начнешь о чем-то говорить, она вдруг: «Слушай, я тебе сейчас такое расскажу, это уписаться…» – и начинает трындеть о том, что сказала тетя Роксана дяде Кларку, когда они ссорились, как Мэри-Джо всех повезла на машине Стэна (кто такой Стэн?) в открытую киношку – причем еще и верх опустила, а сама без прав, – а в чем смысл этой истории, от чего тут можно было, как она обещала, уписаться, оставалось совершенно неясным.

Однако со временем кое-что выяснилось. Правда, нечто иное. А именно истинная сущность ее летних приключений. Старшие девочки (в их число входила и Сабита) ночевали в эллинге, на втором этаже. Иногда принимались возиться, щекотать друг дружку; обычно нападали всем скопом на одну и щекотали ее, пока она не начинала вопить и просить пощады; не отпускали, пока не согласится приспустить пижамные штаны и показать, есть ли у нее там волосы. Рассказывали истории о девчонках из интерната, как они балуются ручками от расчесок и зубных щеток. В-вя-а! Однажды две ее кузины показали представление: одна легла на другую и стала изображать из себя парня – они сплетались ногами, стонали, пыхтели и все в таком духе.

Потом на несколько дней приехала сестра дяди Кларка с мужем (у них был медовый месяц), и девчонки подсмотрели, как он рукой лазил жене под купальник.

– У них всамделишная любовь, они там этим делом занимались сутками напролет, – сказала Сабита. Схватила подушку, прижала к груди. – Когда у людей такая любовь, они иначе просто не могут.

Одна из то ли двоюродных, то ли троюродных ее сестер уже делала это с мальчиком. Неподалеку от коттеджа, чуть дальше по шоссе, курортная гостиница, и этот мальчик предыдущим летом там работал, помогал ухаживать за садом. Он повез ее кататься на лодке и пригрозил столкнуть в воду, если она ему не даст. Так что она была не виновата.

– А плавать она что, не умела? – спросила Эдит.

Сабита сунула подушку между ног.

– М-мм! – замычала она. – Ка-айф!

Про сладостные муки, которые будто бы охватили Сабиту, Эдит все знала без нее, неприятно поразило ее только то, что кто-то умудряется это делать прилюдно. Сама она их боялась. Пару лет назад она легла спать и, сама не понимая, что делает, зажала одеяло между бедрами, но это увидела мать и рассказала ей, что знает девочку, которая примерно такие же вещи делала часто, и, чтобы от этого вылечить, ее пришлось резать, делать ей хирургическую операцию.

– Чего только с ней не делали, даже холодной водой поливали, все напрасно, – сказала мать. – Ну и вот. Пришлось резать.

А иначе в ее внутренних органах случился бы застой крови и она бы умерла.

– Стой! – вырвалось у Эдит, но Сабита, испустив последний, вызывающе громкий стон, сказала:

– Да ничего не будет. Мы там все это делали. У тебя второй-то подушки нет, что ли?

Эдит встала, пошла на кухню и налила в свой пустой стакан из-под айс-кофе холодной воды. Когда вернулась, Сабита, от хохота сразу ослабев, завалилась на бок, бросила подушку на пол.

– Ты что, подумала, я и впрямь? – сказала она. – И не въехала, что тебя разыграли?

– Мне просто пить захотелось, – сказала Эдит.

– Ты же только что целый стакан айс-кофе выдула.

– Мне захотелось воды.

– Да ну, не умеешь ты веселиться, – сказала Сабита. – А что же ты не пьешь, если тебе ее так хотелось?

Посидели, помолчали, стало совсем скучно, и тут Сабита примирительно, хотя и с ноткой разочарования, говорит:

– А давай опять напишем письмо Джоанне! Чтобы там всякие уси-пуси, любовь-морковь…

Эдит вся эта канитель с письмами уже порядком надоела, но сделанный Сабитой шаг к примирению ее обрадовал. В ней ожила надежда вернуть себе власть над Сабитой, несмотря на опыт, обретенный на озере Симко, и несмотря на груди. Со вздохом, якобы нехотя, она встала и сняла крышку с пишущей машинки.

– Дражайшая моя Джоанна… – начала Сабита.

– Нет. Это больно уж тошнотно.

– А ей, может, и нет.

– Еще чего! Ей тоже, – сказала Эдит.

Одновременно она мучительно раздумывала над тем, надо ли предупредить Сабиту об опасности застоя крови во внутренних органах. Решила, что нет, не стоит. Во-первых, эта информация является предостережением и исходит от матери, а значит, поди знай, достоверна или нет. Но это все же больше похоже на правду, чем, например, утверждение, будто, если ходить дома в галошах, загробишь зрение; в то же время окончательной ясности нет; когда-нибудь потом, может, появится.