Плясать до смерти - [46]

Парадный подъезд! Цветы, смех, поцелуи. Нам не сюда.

Нонна чуть не купила было цветы, но я одернул. Букеты нам ни к чему. А теперь вот почувствовал: пустыми встречать тоже плохо. Умеет Настя так сделать, что податься некуда, счастье — нигде. Вот дверка стукнула. Настя растерянно как-то улыбалась. Не отработан еще такой ритуал! Несколько в стороне оказались от счастливой толпы. Была бледная, толстая. Словно и не родила. Что ты такое говоришь?! «Словно… и не рожала?» Тяжело тут слова составлять! Каждая буква как мина. Обыденно так чмокнули ее. Будто после занятий каких встретили. А что там осталась последняя наша надежда… что говорить?

Родичи стояли в сторонке, растерялись, что на них непохоже. Как вести себя? Обнимать, поздравлять? С чем? Что осталась жива?

Поэтому только поклонились издалека, как на светском приеме. Настя кивнула им рассеянно. Чувствовалось какое-то огромное впечатление в ее душе, но нельзя поделиться.

— Ну? Пошли?

Кивнув родичам, двинулись. Не сговариваясь, шли не по широкой праздничной улице, а узкими переулками. У парадных в жаре и пыли валялись плоские собаки, как коврики для вытирания ног. Бережно их обходили: вдруг случайно заденем и Настька вспылит, сорвется. Не дай бог. Хотя, может, так лучше? А то она заторможенная какая-то идет. После наркоза? Смотрела куда-то вбок и что-то бормотала.

Несколько шулерски, ничего не объясняя, прямо на Невский к нам ее завели, словно так и надо. Останется? Если от потрясений про Петергоф вдруг забудет, вот и будет хорошо!

Сели. Обед никакой был не праздничный. Праздником не пахнет. Но старались. Нонна выстояла огромную очередь за цыплятами по рубль сорок семь, вымочила в уксусе, чтобы были помягче. Настя ела молча, но жадно. Бедная. Изголодалась.

— Ну как, Настя? — спросила Нонна. — Я давно не готовила!

— Ску-сна! — Настя помотала головой, утерла опухшей рукой губы. Маленько ожила?

Потом они стали мыть посуду, а я вышел. Понимал, что главного при мне она не расскажет.

Сидел тупо в кабинете. «Жизнь удалась-2»?

Потом донеслись голоса: вышли из кухни.

— Ну давай, Настенька! Ляг, поспи. Постельку я чистую постелила. Ни о чем не думай. Или только о приятном. Помнишь, как мы по морю плавали? А как в Елово костер жгли? Лежи, представляй. Дг?

— Дг!.. А утром скажешь мне Ду?

— Скажу, Настенька, конечно! Дг!

Вот только в такие дни Настя и наша!

Нонна, чуть скрипнув, прикрыла дверь. Бесшумно, на цыпочках, пришла.

— Ну что? — шепотом спросил я.

— Рассказала! — Настя всхлипнула. Сделала глубокий вздох. — Она видела ее! Лежала в таком корытце. Маленькая совсем. Синенькая. И еще дышала. Настя даже подумала: может… но тут накрыли ее тазом и унесли.

— Тазом?

Нонна, не поднимая глаз, кивнула. Обнявшись, поплакали.

Потом вытащили из ящика припасенные нагруднички, фланелевые ползунки. Мягкие какие! И почему-то теплые.

Не натыкаться же на них каждый день — никакого сердца не хватит. Выкинуть в бак? Но вдруг Настя увидит? Убрали пока назад.

Утром:

— Ду!

— Ду!

И я подскочил примазаться:

— Ду!

Обсасывали куриные косточки… Обсосали. Как часы громко стучат! Молчали.

— Ну… — Настя поднялась.

— Останься, Настя! У меня тут такая книжка есть для тебя!

Покачала головой. Обнялись. Вышла. Одна. А могла бы с ребеночком! Если бы… что?

Я посидел в кабинете один, поплакал. Никакой я не дед, и никто мне не внук!

Глава 9

Шоу продолжается!

— Вы думаете, ваша дочь идеальна? Собаки у нее так и ходят по хрусталю!

Я бросил трубку и сидел, утирая пот. Как это — по хрусталю? А-а. Так алкаши называют посуду.

Приехал к ним. Да, хуже, чем можно предположить.

— Настя! Ты почему ногу волочишь?

— Где? — нагло удивилась. Врет, даже если все видно.

— Где? По земле!

— А! — как бы с удивлением заметила. — Это?

— Это!

Не поднимается ступня! Волочится как соскочившая галоша!

— Ты обращалась к врачу?

— Зачем? — произнесла горделиво. — А ты не знаешь, откуда это?

Опять какое-то обвинение в мой адрес!

— Откуда?

— А после наркоза в той замечательный больничке, куда вы устроили меня!

Совсем уже пропила мозги! Будто по моей вине она попала в эту «больничку» и на операцию! Туда, откуда всех с ребятишками встречают!

Словил губами сбежавшую слезу:

— Врешь! Оттуда ты своими ногами вышла! А теперь — вот!

Уже палочка-клюка прислонена к стулу.

— Откуда палочка-то? — взяв себя в руки (от злобы не поправится), дружелюбно спросил.

— Деда, — шмыгнула носом.

Я вышел. «По хрусталю».

А в Бехтеревку ехал как раз по улице Хрустальной! Усмехнулся. Делает жизнь иногда такие «подарки»!

Тот же роскошный парк, ограда, красивые старинные корпуса. Когда-то я тут написал: «красные листья клена нанизываются на пики ограды, словно сердца». Забытый образ. Я надеялся, навсегда.

Зашел в корпус. Пахнуло родным. Хотя и не очень приятным. Отыскал Римму Михайловну. Она не изменилась. Даже тот же халат с нашитыми синими полосками на воротничке. Над столом добавились какие-то грамоты на иностранных языках. У меня, кстати, тоже добавились. Но жизнь, как ни странно, легче не сделалась.

— Здравствуйте, Римма Михайловна!

Думал уж, не увидимся.

— О, здравствуйте.

Не совсем ее, видно, порадовало мое появление. Кого это радует, если сделанная работа возвращается?