Плоть, прах и ветер - [4]

Единственным человеком, которому я доверился, был мой друг Игор. Когда он внимательно прочитал от начала до конца исписанную мной тетрадку в 12 листов (это казалось мне тогда бесконечно много), то серьезно и даже с необычным для него пафосом сказал: "Замечательные белые стихи". Я готов был его расцеловать: он нашел нужное определение. Белые стихи! Да, конечно же, это именно то, к чему у меня такие замечательные способности!

Через неделю я стал героем дня в школе. Даже старшеклассники подходили ко мне на переменах:

- Это правда, что ты пишешь белые стихи? Дай сюда.

- Вот, - бережно протягивал я им невесомую тетрадку.

Они сосредоточенно листали, чмокая губами, надувая щеки и удовлетворенно мыча в особо понравившихся местах. Главное, они делали это серьезно. "Белые стихи" - какие магические слова! Если бы я назвал свои вирши просто стихами, они бы ни у кого не вызвали интереса, но "белые стихи" - это белая магия слова, волшебство соединения несоединимого.

Свой лучший белый стих я написал в тот день, когда меня навестила моя старшая сестра Веда. Ей было чуть больше шестнадцати лет, и она только-только прошла обряд посвящения в вечные люди. До этого она воспитывалась в другом Интернате и я ничего не знал о ее существовании. Да и не мог знать: у моих родителей был незыблемый принцип не знакомить между собой своих несовершеннолетних детей. Разумеется, они поступали так по гуманным соображениям, иначе дети могли привыкнуть друг к другу, и если бы один попал в категорию вечных, а другой нет, первому из них была бы нанесена душевная травма (о втором уже никто не беспокоился).

Был теплый весенний день, и мне разрешили выйти с сестрой за территорию Интерната, чтобы погулять на поле. Когда я увидел ее, то был неприятно поражен. Она была безумно похожа на меня самого: такие же светлые слегка вьющиеся волосы, прямой тонкий нос, зеленоватые глаза, мягкий овал лица и тонкие губы. Неприятным наше с ней сходство показалось мне потому, что мы были разного пола. Я как будто смотрел в зеркало и видел в нем себя, только с длинными волосами, подведенными глазами, напомаженными губами и с торчащими из-под кофты заостренными буграми. Очевидно, ей в ту же секунду пришла в голову та же мысль, потому что она густо покраснела и глаза ее заблестели. "Не хватало только, чтобы эта девчонка тут еще расплакалась", - с досадой подумал я и заставил себя улыбнуться.

Однако, быстро преодолев начальную неловкость, мы с ней легко подружились, поскольку воспитывались в похожих интернатах и нам было что друг другу рассказать. Я закрываю глаза и передо мной стоит картина: мы лежим на прохладной земле, на свежих, только что проросших полевых травах, смотрим в синее небо, купол которого рассечен, как скальпелем, серебристым крестиком самолета, оставившим после себя ровный белый шрам, и я читаю наизусть свои стихи.

- Здорово, - говорит Веда, и по ее голосу я чувствую, что ей действительно нравится. - А про меня ты можешь сочинить?

- Нет, - серьезно отвечаю я.

- Почему? - поворачивает она ко мне свое любопытное личико.

- Потому что ты моя сестра, - серьезно говорю я.

- Ну и что?

- А то, что...

Я и сам не могу понять, почему. Наконец, понимаю, но не могу подобрать слов, чтобы объяснить.

- Стихи - это как любовь, - наконец, произношу я после долгого молчания.

- Значит, ты меня не любишь? - спрашивает она, нахмурившись, но не серьезно, а игриво.

- Я люблю тебя как сестру, - притворно вздыхаю я.

- Тогда сочини... - она оглядывается по сторонам, - вон про ту бабочку!

Я смотрю на красивого и большого, причудливо порхающего махаона, и вижу вокруг него мерцающие черные точки. Я присматриваюсь к необычной ауре - это кусочки от разлетевшегося кокона, в котором он превратился из прикованной к земле мерзкой волосатой гусеницы в красочное радующее глаз существо, непринужденно летящее по небу. Знала ли личинка, что ей предстоит переселиться из двухмерного мира в трехмерный? Конечно, не знала, но что-то ведь ее заставило сплести для себя кокон... Какое-то предчувствие у нее все же должно было быть!

Я приоткрываю рот, и слова сами выходят из меня, как из чревовещателя:

Может ли кокон прочесть откровение на крыльях порхающей бабочки?

Веда завороженно молчит, потом неожиданно спрашивает:

- А почему кокон, а не гусеница? У кокона глаз нет, он прочесть не сможет, даже если захочет.

Терпеть не могу объяснять стихи.

- Ну... - неохотя отзываюсь я, - имеется в виду не сам кокон, а то, что в коконе. То есть, может ли личинка, к тому же спящая, прочесть через стенки кокона откровение, начертанное на крыльях бабочки?

- Тогда да, - вздыхает Веда.

Очарование разрушено. К тому же, пора возвращаться: мне надо быть в столовой к началу полдника.

Это мое стихотворение - единственное запомненное мной, потому что оно было последним. Когда оно разошлось по Интернату и дошло до учителей, меня вызвал к себе Главный воспитатель. С виду он был добродушным сморчком лет трехсот (во времена его молодости средство для бессмертия уже изобрели, но старость предотвращать еще не научились), однако отличался въедливостью и педантизмом.