— Может значить и это, — добавила она, отчаянно спеша, — но не обязательно. Мы можем быть друг для друга приемной семьей, сердечными друзьями, или…
— Или просто людьми, которые друг друга любят? — спросил он, удивленный сам, как легко пришли к нему когда-то невозможные слова. — Людьми, которые понимают, что им еще много надо узнать о любви, которые хотят лучше узнать друг друга и посмотреть, куда любовь их поведет?
— Да, — согласилась она еле слышно. — Может значить и это.
Он был усталым и старым, вдвое старше ее, и за плечами у него было столько километров, что, будь он кораблем, годился бы только в металлолом. Даже если его умение любить вернется, оно будет не таким, как когда-то. Она вдвое моложе, невинная и совсем новая — в каком-то смысле всего месяц от рождения. Достаточно молода, чтобы верить, будто возможно все.
Когда-то он думал, будто стар настолько, чтобы знать, что это не так. Но она научила его новому определению того, что значит «возможно». Кто знает, чему она еще может научить его и что поможет ему сделать.
Только один способ узнать.
— Тогда это оно и должно означать, — сказал он, обнимая ее серебряной рукой. Она застыла, дрожа, потом повернулась к нему и спрятала лицо у него на груди.
Он позвал ее по имени, перекатывая это имя на языке, и вкус его был, как ответ на молитву. После минутного колебания он притянул ее к себе и погладил по спине свободной рукой.
Эта рука была не более чем умной машиной, а под ней была спина, закрытая непроницаемым металлом. И ласка должна была бы быть холодной, механической.
Но теперь весь серебряный биометалл в мире не мог помешать их прикосновению. Оно прошло через все барьеры, будто их и не было, уверенно и легко проходя в самые глубины, где обитает любовь.
Он ощутил на груди влажное тепло ее слез, впитавшееся в рубашку над сердцем, рядом с изогнутой эмблемой Бергмана.
— Ну, ну, — ласково сказал он. — Не надо, заржавеешь.
Полусмех-полувсхлип был ему ответом.
— Я так рада, что ты вернулся.
— Я тоже.
Марши баюкал ее на руках, целуя серебряную макушку. Она потерлась щекой о его грудь, держа его так, будто никогда не отпустит.
И его это устраивало.
Он никуда не хотел уходить.
Дэниел Хонг-Чи.
Написано на Ананке, на станции Боза и на Карме.
Да не забудем никогда.
