Плоскость морали - [42]

Ростоцкий же явно считал Юлиана самым дорогим гостем и снова восхитился расследованием дела Мейснер.

— Это просто чудо. Ни одной лишней версии, ни одного ненужного движения!

Нальянов неожиданно тепло улыбнулся, и улыбка, величественная и горделивая, придала его лицу выражение особой красоты и силы. Глаза его засияли.

— Валериан оплошал только однажды, — кивнул он, — в деле вдовы Несторецкой. Её брат упал с моста ночью, — пояснил он, — улик не было, только видели, что незадолго до смерти он гулял с сестрой. Но та уверяла, что пошла домой, брат же остался. Между тем, для самоубийства оснований не было — дела покойного шли прекрасно. Оказалось в итоге, что сестрица его и столкнула. При этом тут же и забыла об этом — воспаление мозга, провалы в памяти. Это выходило за рамки рационального мышления, вот Валериан и сплоховал.

— Но почему вы сами не расследуете преступления, Юлиан Витольдович? — Харитонов близоруко сощурился, протирая стекла пенсне. Его взгляд, единственного из всех молодых людей, выражал робкое восхищение.

Нальянов опустил глаза и усмехнулся.

— Не люблю глупость, Илларион. Валериан уверяет, что встречал среди преступников хитрых и изворотливых людей, но умных — никогда. Преступление — удел глупцов и подлецов. Это бедные любовью люди с оскудевшей душой, перешедшие грань, где злой умысел претворяется в деяние. Злой умысел мне интересен, но трупы…претят.

Дибич слушал с улыбкой. «Холодный идол морали», признавший и наименование «подлеца», говорил о преступлении, как об уделе подлецов. Это было занимательно. Внезапно в тёмном углу Дибич заметил ещё одного гостя, совсем утонувшего в тени от камина: там сидел монах и тоже не отрывал глаз от Нальянова. Дибич неожиданно узнал его, это был его знакомый по гимназии Григорий Бартенев, ныне, после пострига, — отец Агафангел. Дибич слышал, что он служит в Павловске, но сейчас не стал его окликать.

Дибич обернулся к Нальянову.

— Интересен? — спросил он Юлиана, — мне помнится, вы говорили, что стремитесь, чтобы ваша мысль не расходилась со словом, а слово — с делом. Интерес к злому умыслу для такого, как вы, опасен, если, конечно…

— Если, конечно, я не лгу, как сивый мерин, — рассмеявшись, закончил его мысль Нальянов. — Мне трудно это объяснить логику. Я всегда считал, что душа не может оскудеть, пока ты связан с источником вечной жизни, любви и бесконечности — с Богом. Пока ты — с Ним, ты сильнее злого помысла в себе.

Нальянова прервали. Анастасия, резко поднявшись, выскочила из комнаты. Но на девицу почти не обратили внимания, только сестра Аннушка проводила её удивлённым взглядом, да Харитонов смотрел недоумённо и испуганно. Деветилевич же недовольно глядел на Елену Климентьеву, не спускавшую глаз с Нальянова, Левашов молчал, словно воды в рот набрал, Гейзенберг тоже не произнёс ни слова, а братья Осоргины смотрели на Нальянова с едва скрываемой неприязнью. Обе эмансипе сидели рядом с «кузеном» молча.

— Но если убийцы глупцы, значит, идеальное убийство невозможно? — поинтересовался старик Ростоцкий.

Юлиан поморщился.

— Убийство — это всегда грех, невосполнимый ущерб душе, — он поморщился. Было видно, что этот разговор становится тягостен ему, — но мир — калейдоскопическое мельтешение причудливых случайностей и людских прихотей. Идеальное убийство — это когда никто ничего не заметил, и всё сошло с рук. Но ничто не сходит с души. И потому идеальных убийств не бывает. Убийства мерзостны.

— Убийства мерзостны? Но когда народный мститель убивает палача… — подал голос Харитонов.

— Он подводит себя под петлю и под невероятный излом души, — резко бросил Нальянов в ответ, и внезапно лицо его исказилось изуверской улыбкой, — единственный, кто может убивать без изломов, это как раз палач, Илларион. У него нет дурного умысла, он всего лишь орудие казни.

— Но у революционеров нет другой цели, кроме полнейшего счастья народа, и если достижение этого счастья возможно только путём насилия над палачами, причём тут «изломы души»? У революционера нет души! — воскликнула Мария Тузикова. Девица, в общем-то, цитировала брошюрки, приносимые Гейзенбергом, но при этом была уверена, что высказывает своё собственное мнение. Она поспешно обернулась к Ванде Галчинской. — Ведь правда, Ванда?

Но девица Галчинская молча сидела у стола и, похоже, вовсе не услышала подругу.

Нальянов то ли задумался, то ли сделал задумчивый вид.

— Нет души? Как интересно…

Дибич не любил подобных бесед, сознавая их полнейшую бессмыслицу. Нальянов, понял он, тоже считает их глупейшим вздором и сейчас просто забавляется. Меж тем Дибич заметил то, что позабавило его самого. Деветилевич явно ревновал Климентьеву к Нальянову, холодное бешенство читалось и на козлиной физиономии Левашова — по тому же поводу. Девица же, забыв обо всём, уже четверть часа глядела на Нальянова, не мигая. Странно, но сейчас, при свечах, Юлиан Нальянов показался Дибичу удивительным красавцем — его лицо казалось нарисованным ликом ангела с рождественской открытки.

Дибич неожиданно вспомнил об Анастасии. Та уже вернулась в гостиную и, присев в кресло, смотрела в пол. Заметил Дибич и то, что Мария Тузикова выглядит растерянной, Аннушка — бросает на Нальянова взгляды недоброжелательные и гневные, которые того скорее забавляют. Лизавета слушала его очень внимательно, Ванда же молчала, опустив глаза в свою тарелку.