Площадь Диамант - [10]

Значит она обманщица, говорит Кимет, а сам то на нее поглядит, то на меня. Его мать, как к ней придем, обязательно скажет: обед вам сготовила на славу. А Кимет всегда говорил: моя мать готовит, как никто, правда? Мы садились на мотоцикл — трр-трр… И как молния. Дома, когда я раздевалась, наперед знала — раз воскресенье, значит, скажет: пойдем, заделаем ребеночка. Наутро вскочит рывком, сбросит простыню и не поглядит, что я раскрытая. Выйдет на галерею и дышит глубоко, громко. Мылся с шумом, фыркает, ворчит, а в столовую входил — пел. И еще была у него привычка чесать ноги о ножки стула. Я долго не видела его мастерской, и вот однажды позвал — приходи. Краска там со стеклянной двери вся слезла, на стеклах пыли — с улицы не видно, что внутри, а внутри — что на улице. Я ему — давай вымою стекла, а он — не лезь, здесь я хозяин. Зато инструменты у него в мастерской были как на подбор, красивые и две банки с клеем столярным, из одной клей стекал по наружной стенке большими каплями, как слезы. Я притронулась к палочке, которая торчала из банки, а он меня шлеп по руке: не тронь!

А ученик, будто его в первый раз вижу: познакомьтесь, Коломета, моя супруга. Ученик, физиономия хитрющая, протянул мне руку, неживую, как плеть. Андреу, к вашим услугам…

Кимет с самого начала — Коломета, Коломета, только так и звал. А его мать — ну, какие новости? И однажды, когда я сказала, что меня тошнит, если тарелка с верхом, да еще попросила отлить, она сразу — наконец-то! Тут же повела меня в спальню. Там стояла темная кровать, накрытая покрывалом с красными розами, и на четырех шишечках по банту — синий, сиреневый, желтый и морковного цвета. Она велела мне лечь и давай слушать, что у меня внутри, как врачи делают, потом в столовой — нет, пока еще ничего не скажу. И Кимет, стряхивая пепел с сигары прямо на пол: я так и думал.

VIII

Наконец-то он сделал это кресло. А сколько вечеров убил на него, чертил и чертил, спать ложился, когда я уже спала. Разбудит, бывало, и скажет — самое трудное, чтобы было равновесие. В воскресенье, если погода плохая, и мы оставались дома, только и разговору, что о кресле, что с Синто, что с Матеу. Кресло это получилось чудное: то ли кресло, то ли качалка, то ли стул, а сколько работы! На Майорке именно такие делают, похвастался. Все из дерева и чуть-чуть покачивалось. Велел сшить подушки такого же цвета, как бахрома на абажуре. Две, говорит, одну на сиденье, а другую под голову. Сидеть в этом кресле никому не дозволял — только сам.

— Это мужское кресло.

А мне оно и ни к чему. Кимет велел протирать его каждую субботу до блеска, чтобы дерево играло. Сядет, ногу на ногу положит и курит. Когда дым выпускал, глаза закрыты, вот-вот и сам растает. Я про все это рассказывала сеньоре Энрикете.

— А что плохого? Пусть лучше так время проводит, чем с ума сходить со своим мотоциклом.

Она мне посоветовала, чтобы я не очень доверялась свекрови, и чтобы Кимет поменьше знал, что у меня на душе. Раз, говорит, у него такой тяжелый характер, пусть знает не все, не к чему прицепиться будет. А я сказала, что мне все равно нравится его мать, надо же бедняжка, у нее повсюду бантики, очень красивые. Но сеньора Энрикета — фырк: бантики для отвода глаз, чтобы все думали, что она деликатная, к людям добрая. Но ты, говорит, всегда показывай, что ее любишь, да и Кимету лучше, чтоб у вас с ней хорошие отношения…

Если в дождь по воскресеньям Синто с Матеу к нам не приходили, Кимет, еще не стемнеет, тащил меня в кровать — медового цвета с шариками. За ужином непременно скажет — сегодня ребеночка заделаем.

А у меня от этого искры в глазах, такая боль. Сеньоре Энрикете с самого начала до смерти хотелось узнать про нашу первую ночь. Но я, по правде, боялась признаться, что не было у нас ночи, то есть была, но целую неделю подряд. А я, по правде, толком не могла разглядеть Кимета, ни когда он первый раз стал раздеваться, ни потом. Забилась, помню, в угол, шевельнуться боюсь, он смотрел-смотрел и говорит: если робеешь при мне раздеваться, могу и выйти, а то давай я первый разденусь, и ничего такого — сама поймешь. Голова у него была совсем круглая, а волосы густые-густые. И блестят точно лаковые.

Причесывался он всегда наспех. Махнет расческой по волосам и пригладит рукой. А нет расчески — причесывался пятерней. Растопырит пальцы и быстро водит по волосам, точно одна рука другую торопит. Когда забывал причесаться, волосы у него лезли на лоб, крутой вроде, но низенький. Брови тоже густые, еще чернее волос, а под ними глазки, маленькие, блестящие, как у мыши. Уголки глаз всегда почему-то влажные, будто масленые, это его очень красило. Нос не так чтоб широкий, но и не узкий, и кверху, слава Богу, не задирался. Щеки полноватые, летом слегка розовые, а зимой румяные. Уши точно приклеены с двух сторон, чуть оттопыренные. Губы всегда красные, припухлые, и нижняя немного выпячивалась. Когда говорил или смеялся, все зубы видно в ряд, они очень глубоко в деснах сидели. На шее ни жилочки. А в носу, который, как я уже говорила, был не широкий и не узкий, в каждой ноздре волосы метелочкой, чтобы ни холод, ни пыль не попадали. А вот на ногах сзади синие вздутые вены, точно змеи. И весь он был вытянутый в струнку, длинный. Грудь — высокая, бедра узкие. Ноги тоже длинные, чуть тонковатые, и ступни плоские. Босиком ступал только на пятки. Ладная фигура, это да, вот я и сказала ему, что ладная, а он обернулся не сразу и спросил: ты так считаешь?