Плод молочая - [14]

— Думаю, вопрос суток, — ответил я.

— Вот как... — произнесла она растерянно и с натугой внутри себя. — Значит, в больнице не ошиблись... не ошиблись... — дважды повторила она тихо, так что услышать мог только я, — и надежды нет...

Надежда в данном случае была элементом чисто философским и имела к нам косвенное отношение, даже если бы мы хотели, чтобы это было не так.

— Нет, — подтвердил я, — не ошиблись.

Просто я знал, как это делается. Любой завотделением постарается избавиться от "безнадежного", чтобы избежать возможных и невозможных неприятностей.

— Только не говори бабуле... — попросила Таня. — Ладно?

И с этого момента я понял, что мы единомышленники, словно ее фраза что-то заронила в меня — на благодатную почву ожидания — и это "что-то" дало первый робкий росток.

Вряд ли это имело какое-то отношение к сексуальности — я не люблю крупных женщин. Наверное, оттого, что сам вечно задеваю макушкой о верхнюю перекладину двери, не люблю и оттого, что стоит только представить их в зрелости — тяжелых и раздобревших, как включается внутренний тормоз.

Но в этой рыжей женщине присутствовало нечто другое, отличное от всех других женщин, которых я знал. И опыта по этой части у меня не было. Я бы назвал это душой. Ибо душа жила в ее лице, а рыжие волосы, такие ровные и густые, что, если отвлечься от реальности, кажутся конской гривой, глаза за стеклами очков, зеленые и страдающие, рот с тонкими неяркими губами, веснушки вокруг — все это было лишь внешней оболочкой, картиной, в которую вложено главное — одухотворенность. И неважно, так ли уж прекрасна внешне сама картина, ибо в ней — божественная суть.

— Ты поможешь ему? — спросила она.

— Да, — ответил я. — Я сделаю все, что могу.

— Я пойду с тобой, — твердо сказала она.

— Нет, — ответил я, — сестра достаточно опытна.

Мир далек от совершенства. Оттого что ты хочешь его изменить, он еще не меняется, и тебе остается одно — изо дня в день делать свое маленькое дело и думать, что никто иной не сделает его так, как умеешь делать ты. Вопрос только в том, нужно ли это дело еще кому-нибудь, кроме тебя самого. И от этой прозаической мысли однажды наступает усталость и то, что называется профессиональной привычкой.

Сколько раз это повторялось в жизни. Ты включаешься совсем на другой лад, зажимаешь себя в тиски, клещи, идешь и работаешь. Ты обливаешься потом и чужой кровью, накладываешь зажимы на кровоточащие сосуды и вводишь расширитель, а кто-то внутри тебя отмечает, сколько пролилось крови и сколько ее выбрано стерильными марлевыми шариками.

Я тщательно вымыл руки под кухонным краном. Я мог быть полезен, когда начнется агония.

Я сказал сестре, кто я такой и чем занимаюсь в холодной стерильной комнате, именуемой операционной. И на мой вопрос она ответила:

— Нефректомия левой почки почти год назад и уменьшение выделения мочи из правой.

— У вас все имеется? — спросил я.

— Да, — ответила она.

И только тогда я сообразил, что тот, кто умирает на диване, мой дед и что мне предстоит проводить его в мир иной.

Испытал ли я что-то в результате такого открытия? Нет. Для меня он остался одним из многих больных — Петрунькиных и других, которых я ежедневно видел в больнице, которые ковыляли по коридору со своими трубочками и скляночками с мочой, которые месяцами лежали в переполненных, затхлых палатах, больше смахивающих на средневековые богадельни, и которые все же умудрялись выживать и даже повторно попадать на операционный стол, и по старым шрамам и рубцам от незалеченных инфильтратов я узнавал их. Я даже знал одного человека, который проделывал подобный номер не меньше восемнадцати раз.

Дед был в помраченном состоянии и вряд ли понимал, кто я и что с ним происходит. Да и важно ли это было? Медицина делала свое дело, и главное было пройти самый короткий путь с меньшими страданиями.

Вечером у больного катетером взяли мочу, и он успокоился.

Я знал, что у нас есть небольшая передышка, и отправил сестру отдохнуть.

Часа через три мы повторили операцию, но оттока почти не было, а то, что сочилось, было наполовину с кровью.

Сестра сделала два укола, но все равно он лежал, задрав подбородок, и грудь у него вздымалась, как кузнечные меха, и я знал, что сейчас это начнется или уже началось, потому что грани никогда не бывает, вернее, ты сам не замечаешь, даже если очень сильно хочешь — не замечаешь.

И все они столпились у окна и молчали. И женщины молчали, только, наверное, плакали.

Я не оборачивался. Я просто стоял засунув руки в карманы брюк и смотрел через окно вдаль, где виднелась зеленая листва, очень зеленая листва тополей, и тот берег Оки, но самой воды не было видно, потому что дом стоял высоко. И если приподняться на цыпочках, можно было наверняка разглядеть крест далекой церквушки.

А когда оглянулся, из присутствующих остались только Александра Васильевна и Таня.

— Здесь... здесь бо-ллит-т, бо... — Рука деда поползла и легла на грудь.

Грудь вздыбилась. Раз. И еще.

Потом там что-то случилось.

Потом заклокотало.

Потом последовало два вздоха — мучительно-судорожных.

И все.

Смерть.

И последняя грань.