Пленники долга - [11]

Пожалуй, это была первая воистину трагическая ситуация, в которую попал Павлыш. В ней была предопределенность. За тонкими перегородками лежал человек, который умирал в четвертый раз. И старался уменьшить боль лишь для того, чтобы успеть написать, оставить после себя то, что еще было живо в его мозгу. Осуждать Варнавского или восторгаться им? Кто здесь герой, кто жертва? Павлыш поймал себя на том, что рассуждает высокопарно, как в высоком жанре.

В этой трагедии Павлыш не только зритель. Он и участник. Пульсирующая головная боль напоминает, что в конце пути спасение одного может обернуться гибелью остальных. Но ни он, ни толстый добряк Штромбергер, ни маленькая Цава, ни отчаянная Людмила, ни даже Варнавский не в состоянии остановить эту все ускоряющуюся карусель.

Вошла Светлана. Значит, она так и не смогла заснуть.

— Карлу кажется, — сказала она деловито, — что его стул лучше, чем в прошлый раз.

Людмила сразу убежала.

Они пробовали на Варнавском всевозможные препараты. Весь день Павлыш старался остановить их, он допускал лишь те средства, что были заведомо безвредны. Хотя как докажешь, что они безвредны для организма в таком состоянии. Смертельной может стать даже валерьянка.

Примерно через час Павлыш понял, что больше не в состоянии сидеть в лаборатории, и пошел к себе отдохнуть. Людмила, вроде, и не заметила его ухода.

Павлыш лег на койку, заложив руки за голову. Он не стал раздеваться. Голова раскалывалась так, что все становилось безразлично — лишь бы боль прошла. Он понимал, что надо встать и думать, что — то делать… И лежал. За иллюминатором была чернота. Без звезд.

Если они не улетят, то следующий виток отступления будет еще короче. Потом еще короче… Наверное, все же надо попытаться взлететь. У них в случае удачи будет три дня. Три дня полета, может, связь с проходящим кораблем… Мало ли бывает случайностей… Взлететь, взлететь, убежать отсюда…

Послышался стук в перегородку. За перегородкой была каюта Варнавского. Стук повторился. Он был тихим, осторожным. Павлыш заставил себя подняться. Хорошо бы оставить голову здесь, на койке.

Павлыш вышел в коридор. Никого.

Он заглянул в каюту.

Варнавский лежал. Лицо его было синим.

— Павлыш, — сказал он, — у нас всего несколько минут. Слушайте.

Варнавский старался говорить быстро, но губы плохо слушались его.

— Я почти кончил, — продолжал Варнавский. — Времени не хватило. Сами понимаете. Да закройте дверь, они могут услышать! Если они снова сделают прыжок обратно, пленки погибнут. Я наговорил на пленки, понимаете, и пленки погибнут, потому что я уже не могу писать.

Варнавский повторял фразы, словно хотел вдолбить их в голову Павлышу:

— При обратном переходе пленки стираются. А мне в следующий раз уже не вспомнить. Пружинный эффект снижает деятельность мозга. Снова мне не сделать. Возьмите пленки.

— Вы думаете, что я взлечу?

— Нет. Вы не взлетите. Это невозможно. Вы должны взять пленки. Никому ни слова. Они пленники чувства долга. Если можно что — то сделать, надо делать. Это парадокс. Он никуда не ведет. Если они еще раз сделают прыжок, то я уже не сделаю теории. Понимаете? Тогда я зря жил. Мне легче умереть, если я жил не зря. Мне нужно умереть, чтобы жить не зря. Все очень просто, вы возьмете пленки, и пока никому ни слова. И потом сделаете еще одну вещь. Очень просто. Я знаю. Пульт управления компьютером, который высчитывает и производит прыжок, под станцией. Там люк, вы видели. Вам нужно спуститься туда сейчас. Это просто. Вам надо взять что — то тяжелое и спуститься. Возьмите этот камень. Сувенир, я его взял как сувенир. В день прилета. Я думал увезти его на Землю. Камень, который путешествовал во времени. Возьмите его. В правой части пульта под стеклом контакты подачи энергии на установку. Разбейте стекло. Разбейте стекло и контакты. Вы поняли? Они не смогут вернуться во времени. И тогда моя работа будет цела. Это самое главное. От человека остается только работа, вы понимаете? Вы должны это сделать…

Варнавский закрыл глаза. Павлыш увидел, как его рука, вся в синей сыпи, тянется к камню, лежащему на столе.

— Ну! — сказал Варнавский хрипло.

Павлыш подошел к столу. Кассеты лежали аккуратной стопкой.

— Три верхних, — сказал Варнавский, не открывая глаз.

Павлыш взял кассеты.

— Теперь идите. Камень! Камень!

Павлыш стоял.

— Я не могу, — сказал он.

— Идиот. Вы убийца…

В словах не было чувств. Была только усталость.

— Я понимаю, — сказал Павлыш. — Но, может быть, не сотрется?

— Сотрется. Обязательно сотрется. Вы же видите, что я не могу подняться. Я прошу вас! Не только ради меня. Ради Людмилы, Светланы, ради вас самого! Вы же не перенесете ускорения времени. Никто не перенесет. Жертвенность — это плен.

То, что просил сделать Варнавский, было самым простым, разумным, и, вернее всего, Варнавский был прав — выход один. Павлыш мысленно уже спустился к компьютеру и разбил стекло. И тогда еще через день, задыхаясь от боли, Варнавский умрет. Инвариантно. Как если бы это была станция геологов. Но оставался маленький шанс, оставалась надежда на чудо — еще три дня, послезавтра Варнавский проснется здоровым, у него и у них будет еще три дня. И что — то получится. Ничего не получится, понимал Павлыш, но послушаться Варнавского — означало убить его.