Пленник железной горы - [53]

И когда он промолчал, я переспросил с нажимом:

– Да, папа?

Какое-то время папа не двигался. Не слышал? Но вот он повернул ко мне спокойное, лоснящееся от пота лицо, и стало ясно – все он услышал, все до последнего звука. И все распрекрасно понял. Так понял, словно я по совету Уота Усутаакы взял рогатину в семь саженей и всадил ему под ребра: кэр-буу!

– Ты, – в горле у отца клокотало. – Ты…

Ты, мерзавец, услышал я. Ты, гаденыш. И еще много чего услышал я от проснувшегося отца. Пот стекал по его лицу – ручьи, реки пота! Он сидел без движения и словно гнался за мной по веранде с колотушкой, вколачивая в сыновнюю голову – да расширится она! – оскорбление за оскорблением.

Детей можно бить. Детей нужно бить. Когда они не слушаются, шалят, своевольничают – ремнем, ладонью, мокрым полотенцем, злым словом, тяжким молчанием – детей можно и нужно бить.

Боотуров бить нельзя, даже если вы их и пальцем не трогаете.

– Спи, папа, – я думал, что улыбаюсь, но на деле скалился по-волчьи. – Спи дальше. Я не хотел тебя тревожить. Если тебе это интересно, со мной всё в порядке. Если тебе это ни капельки не интересно… В любом случае, со мной всё в порядке. Спи спокойно, дорогой папа.

– Ты…

Он встал.

Я шагнул ему навстречу. Нет, я не расширился, намереваясь схватиться с отцом врукопашную. Я помнил слова дяди Сарына и не хотел умом превратиться в ребенка-малолетку. Стоило великого труда остаться прежним, бездоспешным Юрюном, но сохранить, взлелеять в душе новое, неизвестное мне прежде расширение. Оно покрывало броней первую из моих душ, давало щит второй душе и вооружало мечом третью.

– Кумыс, – сказал я. – Люблю кумыс.

И осушил личный папин кубок до дна.

Я надеялся, что он даст мне оплеуху. Я боялся, что он даст мне оплеуху. Удар вне сомнений превратил бы меня в настоящего боотура. То, что случилось бы потом, влекло и пугало одновременно. Я ждал, а он не бил.

– Сыновняя непочтительность?

Голос отца, обычно бархатистый, скрежетал напильником по металлу. Этот скрежет что-то делал с пространством. Воздух вокруг Сиэр-тойона искрил. Пахло грозой, и веранда расступалась во все стороны. Мы были здесь, дома, и не здесь. Мы были наедине – и в присутствии других людей. Нет, не людей – солнечных айыы. Я уже видел раньше, как Закон-Владыка являет свою власть. В позапрошлом году, тоже летом, я случайно зашел к отцу, когда он кричал на ослушников. Самих ослушников видно не было, но отец с каждым словом возвышал голос – похоже, с ним спорили, отказывались подчиниться. Наконец папа вскочил – вот как сейчас! – и пространство распахнулось. Я с ужасом глядел, как открывается сияющий чертог, где шумит буйный пир, как могучие боотуры уже готовы вступить в драку, вопреки незнакомым мне правилам и обычаям, как они не слышат криков папы… Большинство собравшихся внимало, повиновалось, пятилось к стенам, но боотуры дерзили в ответ, размахивали оружием. Тогда отец замолчал, и молчание его было страшней крика, потому что в мире исчезли все звуки. Боотуры по-рыбьи разевали рты, колотушка неслышно встречалась со шлемом, подошвы боевых сапог ударяли в пол так, словно они превратились в осенние листья, а пол стал грудой лебяжьего пуха. Три стража жуткого вида – кто? откуда?! – скрутили ближайшего буяна в три погибели, остальные мигом усохли, кланяясь Закону в пояс, а Сиэр-тойон вернулся на веранду, сел на лавку со спинкой в виде горного хребта и отхлебнул из кубка, блаженно улыбаясь.

– Давай, – сказал я. – Зови стражей, папа.

– Ты…

– Зови, говорю. Испепели родного сына.

– Ты!..

– Ты Нюргуна не пожалел. Не жалей и меня…

Плохой папа. Плохой папа.

Очень плохой папа.

Позже, вспоминая злополучную ссору с отцом – первую в моей жизни, если не считать головомойки после вопроса о загадочном брате – я понимал, что был свидетелем чуда. Юрюн-боотур, глупое сильное дитя, удержался от прямого бунта, не поднял руку на отца. Я даже укутал его вечно мерзнущие ноги дохой, когда папа сел – упал! – на лавку, кусая губы, словно они в чем-то провинились. Сам отец забыл поднять доху, свалившуюся на пол. Закон-Владыка, Обычай-Батюшка смотрел на горы, и не хотел бы я видеть то, что видел он. Закон? Сперва он – отец, а нет таких обычаев, чтобы отец казнил сына за честную обиду, а главное, за любовь к собственному брату.

Да, чудо. А что? Обычное дело.

«Эх ты, сильный,» – вздохнул за моим плечом мертвый Омогой. Это был последний раз, когда я слышал Омогоя. Он ушел и больше не появлялся рядом со мной.

2. Дурак!

– Ты кушай, Юрюнчик…

– Я кушаю.

– Ты хорошо кушай…

– Я хорошо кушаю.

– Ты теперь боотур, ты должен кушать много…

– Мама, я скоро лопну.

– Ты кушай, Юрюнчик…

Есть не хотелось. Праздник у дяди Сарына до сих пор булькал в животе, подкатывал к горлу. Я, наверное, теперь никогда есть не буду! Мама, пригорюнившись, смотрела на меня. Она сидела напротив, одной рукой подперев щеку, а другой придерживая на коленях малышку Айталын. Моя младшая сестра – вылитая мама! – ерзала, вертелась, хотела спрыгнуть, но вдруг успокаивалась, садилась чинно и тоже подпирала щеку ручкой. Ее глазенки – черные и блестящие, как две ягоды дёрдюмы