, в которое она на мгновение впала, помогло ей понять их смысл, – мы избавим вас от всяких хлопот. Мне ничего не стоит попросить Жильбера». – «Ни в коем случае, тем более, что он не приглашен. Я все беру на себя. Сперва нужно исключить людей, у которых есть уши для того, чтобы не слышать». Г-жа де Мортемар, возлагавшая надежды на очарование Мореля, чтобы устроить вечер, на котором она осмелилась бы заявить, что, в отличие от стольких родственниц, «у нее будет Паламед», вдруг подумала о влиянии де Шарлю на многих, с которыми он ее непременно поссорит, дай только ему право не допускать и приглашать. Мысль, что принц Германтский (из-за которого отчасти она собиралась исключить г-жу де Валькур, которую он у себя не принимал) может не быть позван, пугала ее. Ее лицо приняло беспокойное выражение. «Вас раздражает слишком яркий свет?» – спросил де Шарлю вполне серьезным тоном, подспудную иронию которого г-жа де Мортемар не уловила. «Нет, нисколько. Я подумала, как бы не вышло затруднения – не из-за меня, конечно, а из-за моей родни, – если Жильбер узнает, что у меня был вечер, а я его не пригласила – это его-то, ко всякой бочке гвоздя…» – «Ну, вот мы и начнем с того, что вытащим гвоздь. Тут так шумно, что вы, должно быть, меня не поняли: устройство вечера – не простой знак внимания, это обычный ритуал всякого настоящего чествования». Затем, подумав не о том, что стоявшая за г-жой де Мортемар заждалась, а о том, что ему не к лицу быть столь любезным с особой, заботящейся не столько о славе Мореля, сколько о своих пригласительных «листочках», де Шарлю, подобно врачу, прекращающему визит, как только он убеждается, что достаточно посидел у больного, дал понять своей родственнице, что им пора расстаться, но не попрощался, а просто повернулся к даме, стоявшей непосредственно за ней: «Добрый вечер, госпожа Монтескью
300! Ведь правда чудесно? Среди слушателей не было видно Элен; передайте ей, что всякое уклонение от жизни общества, даже по причинам высшего порядка, как, например, ее уклонение, предполагает исключения, если речь идет о событиях из ряда вон выходящих, вроде сегодняшнего вечера. Появляться в свете изредка – это хорошо, но еще лучше пройти мимо вычурного, редкостного в отрицательном значении этого слова. Что касается вашей сестры, то к ее систематическому
отсутствию там, где ее ожидает нечто недостойное ее внимания, я отношусь с большим уважением, чем к чьему-либо еще, ее линия поведения навсегда врезалась мне в память, но присутствовать здесь означало бы для нее не просто присутствовать, а первенствовать, и ее влияние на умы возросло бы, хотя она и без того влиятельна». Затем он перешел к третьей даме. Меня крайне удивили любезность и угодливость по отношению к де Шарлю, который прежде был с ним сух, а сейчас обещал познакомить с ним Чарли и выразил желание прийти к нему повидаться, графа д'Аржанкура
301, грозы для той породы мужчин, к которой принадлежал де Шарлю. Теперь д'Аржанкур был ими окружен. Это не означало, что он сам стал таким же. Но с некоторых пор он почти бросил жену ради молодой светской дамы – ее он боготворил. Женщина умная, она сумела привить ему вкус к умным людям и выразила большое желание принимать у себя де Шарлю. Но граф д'Аржанкур, очень ревнивый и маломощный, боявшийся, что он не удовлетворит ту, которую он покорил, желавший и оградить ее и развлечь, шел на это с опаской, окружая ее безвредными людьми, которым он поручил роль стражей сераля. Стражи отмечали, что он стал очень любезен, и говорили, что это человек большого ума; на самом деле они были другого мнения, но этим они приводили в восторг его возлюбленную и его самого.
Гости де Шарлю быстро расходились. Многие говорили: «Мне не хочется идти в тот „придел“ (в маленькую гостиную, где барон, стоя рядом с Чарли, принимал поздравления), надо только показаться Паламеду, чтобы он убедился, что я досидел до конца». На г-жу Вердюрен никто не обращал внимания. Кое-кто притворялся, что не узнал ее, и прощался с г-жой Котар, а потом спрашивал меня: «Это и есть госпожа Вердюрен?» Виконтесса д'Арпажон302 задала мне вопрос достаточно громко, чтобы ее могла услышать хозяйка дома: «Разве существует на свете господин Вердюрен?» Замешкавшиеся герцогини, не обнаружив ничего любопытного в доме, от которого они ожидали большего, вознаграждали себя тем, что давились хохотом перед картинами Эльстира; за остальное, которое, сверх их ожидания, оказалось для них знакомым, они превозносили де Шарлю. «Как Паламед умеет все обставить! – говорили они. – Если ему вздумается устроить феерию в сарае или в умывальной, то она от этого ничуть не проиграет». Наиболее знатные особенно горячо поздравляли де Шарлю с успехом вечера, причем от некоторых из них не укрылась тайная его пружина, но это их нисколько не смущало – может быть, по традиции, идущей от той эпохи, когда их семьи одновременно дошли до совершенно сознательного бесстыдства, когда понятие совести для них почти так же устарело, как этикет. Иные тут же приглашали Чарли на вечера сыграть септет Вентейля, но никому из них в голову не пришло пригласить г-жу Вердюрен. Г-жа Вердюрен была вне себя, но де Шарлю, носясь в облаках, этого не замечал; из приличия ему хотелось, чтобы Покровительница разделила его восторги. В словах, с которыми обратился к г-же Вердюрен этот теоретик устройства музыкальных вечеров, быть может, сказывалась не столько самоупоенность, сколько любовь к литературе: «Ну как, вы довольны? По-моему, остались довольны более или менее все; когда в устройстве концерта участвую я, то, как видите, среднего успеха быть не может. Не знаю, позволят ли вам ваши геральдические познания точно измерить важность этого собрания, груз, какой я поднял, кубатуру воздуха, какую я вытеснил ради вас. У вас были королева Неаполитанская, брат короля Баварского, три самых древних пэра. Если Вентейль был бы Магометом, мы могли бы сказать, что для него мы сдвинули с места наименее подвижные горы. Вы только подумайте: для того, чтобы присутствовать на вашем вечере, королева Неаполитанская прибыла из Нейи, а для нее выезд гораздо труднее, чем было в свое время расставание с Обеими Сицилиями, – заметил он с язвительным оттенком в голосе, несмотря на то что он обожал королеву. – Это историческое событие. Вы только подумайте: после взятия Гаэты она, может быть, ни разу не выезжала. Возможно, в словарях укажут как два самых важных события в ее жизни взятие Гаэты и вечер у Вердюренов. Веер, который она отложила, чтобы ей легче было аплодировать Вентейлю, имеет больше прав на то, чтобы остаться в памяти потомков, чем веер, который г-жа Меттерних
