Платон - [28]
Отношение между «идеей» и вещами возможно представить еще и так, будто «идея» — прототип вещей, а вещи — подобия «идей». Но непонятно, как в этом случае согласовать существование вещей несовершенных и даже низменных с совершенством их «идей». И какие вообще могут быть мыслимы роды «идей»? Можно ли допустить наряду с существованием «идей» благого, справедливого, прекрасного и т. д. существование «идей» столов, волос, грязи и т. п.? (Платон, Парменид, 130 В-Е).
Но даже если бы объяснение нашего познания «идей» не встретило всех этих препятствий, то возникла бы, как указывает сам Платон, трудность другого рода. Если бы бытие «идей» и могло быть обосновано, то учение об «идеях» неизбежно должно было бы подвергнуться самому радикальному преобразованию. А именно пришлось бы отвергнуть исходное положение о неизменности «идей» и об их неподвижности. Полное отрицание в истинно сущем бытии движения так же исключает возможность истинного знания о сущем, как и признание его подвижности. Платон доказывает это в диалоге «Софист». «Против того, — говорит он здесь, — кто уничтожает науку, знание и разумение и, однако же, утверждает что-либо о чем-нибудь, необходимо бороться всеми доводами» (Платон, Софист, 249 С).
Таковы возражения, которые Платон выдвинул в «Пармениде» и «Софисте» против собственной теории «идей». Но выходом из этих трудностей не может быть, по Платону, и простое отрицание существования «идей»: оно ведет к еще большим затруднениям, так как лишает знание его предмета и делает невозможной верховную философскую науку — диалектику (Платон, Парменид, 135 А-В).
Критика учения об «идеях», содержащаяся в «Пармениде» и «Софисте» (а также и в «Филебе»), резко выделяет эти диалоги по их содержанию из круга остальных сочинений Платона. При этом бросается в глаза одно важное обстоятельство. Это молчание Аристотеля о «самокритике» Платона. Как ученик Платона, Аристотель должен был, конечно, превосходно знать сочинения своего учителя, тем более те, в которых рассматривались важнейшие философские вопросы. Однако Аристотель нигде ни словом не упоминает о том, что у Платона была собственная критика теории «идей». Больше того. В своей «Метафизике» Аристотель прямо заявляет, будто Платон никогда не входил в разбор вопроса об «участии» вещей в «идеях».
Для освещения этого вопроса имеют известное значение также особенности литературного стиля и изложения «Филеба», «Софиста» и «Парменида». На первый взгляд кажется, будто эти произведения принадлежат не автору «Федона», «Федра», «Пира», а какому-то другому писателю. В этих сочинениях, правда, сохраняется форма философского диалога. Но здесь нет характерного для литературных шедевров Платона обилия красок, пластических изображений самих участников философских споров, а в самих спорах — драматической выразительности и напряженности. Вместо всего этого — виртуозный логический анализ понятий, предельно отвлеченная диалектика, порой граничащие с педантизмом приемы логической дихотомии.
Все эти особенности трех знаменитых платоновских диалогов стали для ряда специалистов по истории античной философии поводом к радикально скептическим выводам. Первыми выступили Зохер, Ибервег, Шааршмидт. Они пытались доказать, что диалоги, содержащие критику теории «идей» и включенные в античные собрания сочинений Платона, написаны не Платоном, а другими авторами. Особенно выделяется аргументация Ибервега (Uberweg). Ученый этот подчеркнул, что в «Пармениде» против теории «идей» Платоном выставлен довод: «третий человек» — тот самый, который разработал Аристотель и которому он придавал особо важное значение[12]. Но Аристотель нигде не указывает на соавторство Платона в выдвижении этого довода. Следовательно, заключает Ибервег, или мы должны признать, что автором «Парменида» не может быть Платон, или же (если он все же принадлежит Платону), что Аристотель воспользовался, как своим изобретением, тем, что было изобретено Платоном, т. е. совершил плагиат. Но последнее противоречит нравственному облику Аристотеля.
Принятие отрицательного результата критики по вопросу о подлинности «Парменида» равносильно утверждению, что никакой «самокритики» теории «идей» у Платона не было и что теория эта осталась до конца его дней незыблемым философским убеждением.
Скептицизм в «платоновском вопросе» не оставил незатронутыми даже те из дошедших под именем Платона сочинений, которые историко-философская традиция считала самыми важными для характеристики учения Платона. Этот скептицизм, или «гиперкритицизм», не имел, однако, успеха в русской историкофилософской науке. Известный историк античной философии акад. АН Украинской ССР Алексей Никитич Гиляров, а также советский ученый проф. Алексей Федорович Лосев не сочли доводы против подлинности «Парменида» и «Софиста» ни решающими, ни убедительными. Возбуждение сомнений в том, что им самим с полным убеждением, bona fide, утверждалось, акад. А. Н. Гиляров считает наиболее характерным для Платона методом исследования истины (21, стр. 354), а не основанием для отрицания у Платона взглядов, которые он всесторонне рассматривал, против которых он сам выдвигал возражения, но которые, однако, непреложно удостоверяются всей совокупностью его сочинений.
